Она сделала вид, что вспарывает себе живот и вытаскивает кишки.
– Я не должен видеть тебя здесь.
– Наверное, и не видишь. Говорила же: ты просто двинулся.
Я моргнул. Исчезли краснота, изломанное небо, вонь Морока. Осталась только белизна камеры.
Проходили дни, а может, и не проходили, поди пойми. Даже если луны провалятся в тартарары, отсюда этого не увидишь. Ненн являлась и пропадала, иногда задерживалась на мгновение, иногда ждала, пока я проснусь. Большую же часть времени один я наполнял камеру звуками: пыхтением, вскриками, отрывистым кашлем. От кашля болело в груди, на губах появлялась черная липкая слизь. Я столько дерьма размазал по стенам, что впору было называть камеру не «белой», а «серой». Порой боль оказывалась сильнее меня, и я падал на колени. В иные минуты она лишь добавляла решимости.
В пустоте мелочи обретают особое значение. Я сосчитал, сколько на стене рядов белых кирпичей. Когда мне давали бобы, собирал из них армии и разыгрывал знаменитые сражения. Я даже начал прятать бобы про запас. Наверное, за мной наблюдали, потому что вскоре заменили бобы супом. С ним труднее было играть в войну.
Дерьмо, которое я выхаркивал и размазывал по стенам, в конечном счете навредило только мне самому. Верно говорят: не надо гадить там, где ешь. Но в камере гадить приходилось, по сути, там же, где принимать пищу, так что плевал я на древнюю банальность. Однако взялся отдирать прилипшую к стенам дрянь. Где-то она засохла, сделалась твердой, где-то въелась в кирпич и превратилась в цветные пятна, а в иных местах оставила изрядные борозды. Интересно, что творила с моими внутренностями гадость, способная въедаться в камни.
Время шло. Или не шло – кто его разберет. Тик-так, тик-так. Никакой надежды на спасение. Никто, кроме моих тюремщиков, не знает, что я здесь. Да, Ненн в курсе, но она мертва, на самом деле ее нет.
Каналина открыла дверь и обнаружила меня стоящим головой вниз, на руках. Я отжимался у стены и только-только установил личный рекорд: девяносто три раза. Здорово ставить личные рекорды в чем-то новом. Сейчас же у меня получалось то, что и не снилось в прежние годы, когда я был молод и полон сил. Надо думать, отрава Морока охотно откликалась на тренировки и заново лепила тело, лечила его, наращивала мускулы. Морок заботился обо мне даже здесь, в выбеленной фос-светом камере.
Каналина уставилась на мое обнаженное до пояса, бугрящееся мускулами, покрытое по´том бронзовое тело.
– Как это? – пробормотала она.
– Хотите, покажу?
– У вас сломано бедро.
Я оттолкнулся от стены и приземлился на ноги.