— Вы ей сказам, что я сверзился со скалы высотой в семьдесят петь футов?
— Да.
— И стукнулся о камень на дне пропасти и отскочил?
— Да.
— И стукнулся о другой камень и опять отскочил?
— Да.
— И стукнулся о третий камень и снова, еще раз отскочил?
— Да.
— И переколол все камни?
— Да.
— Теперь понятно, в чем дело: она думает только о камнях. Почему же вы ей не сказали, что я сам тоже расшибся?
— Я сказала ей все слово в слово, как вы велели: что сейчас от вихра на макушке и до пяток вы представляете собой причудливую цепь из сложных переломов и что раздробленные кости, которые торчат из вас во все стороны, сделали вас похожим на вешалку для шляп.
— И после этого она пожелала мне помнить, что со мной ровным счетом ничего не случилось?
— Да, так она сказала.
— Ничего не понимаю. Мне кажется, что она недостаточно вдумчиво диагностировала мой случай. Как она выглядела? Как человек, который витает в сфере чистой теории, или же как человек, которому самому случалось падать в пропасть и который в помощь абстрактной науке привлекает доказательства из собственного опыта?
— Bitte?[19]
Понять эту фразу для Stubenmädchen[20] оказалось непосильной задачей: она перед ней спасовала. Продолжать разговор не имело смысла, и я попросил чего-нибудь поесть, и сигару, и выпить чего-нибудь горячего, и корзину, чтобы сложить туда свои ноги, — но на все это получил отказ.
— Почему же?
— Она сказала, что вам ничего не понадобится.
— Но я голоден, я хочу пить, и меня мучает отчаянная боль.
— Она сказала, что у вас будут эти иллюзии, но вы не должны обращать на них никакого внимания. И она особенно просит вас помнить, что таких вещей, как голод, жажда и боль, не существует.
— В самом деле, она об этом просит?
— Так она сказала.
— И при этом она производила впечатление особы вполне контролирующей работу своего умственного механизма?
— Bitte?
— Ее оставили резвиться на свободе или связали?
— Связали? Ее?
— Ладно, спокойной ночи, можете идти; вы славная девушка, но для легкой остроумной беседы ваша мозговая Geschirr[21] непригодна. Оставьте меня с моими иллюзиями.
Разумеется, всю ночь я жестоко страдал, по крайней мере я мог об этом догадываться, судя по всем симптомам, но наконец эта ночь миновала, а проповедница Христианской Науки явилась, и я воспрянул духом. Она была среднихлет, крупная и костлявая, и прямая, как доска, и у нее было суровое лицо, и решительная челюсть, и римский клюв, и она была вдовой в третьей степени, и ее звали Фуллер. Мне не терпелось приступить к делу и получить облегчение, но она была раздражающе медлительна. Она вытащила булавки, расстегнула крючки, кнопки и пуговицы и совлекла с себя все свои накидки одну за другой; взмахом руки расправила складки и аккуратно развесила все вещи, стянула с рук перчатки, достала из сумки книжку, потом придвинула к кровати стул, не спеша опустилась на него, и я высунул язык. Она сказала снисходительно, но с ледяным спокойствием: