Двадцать четвертый день. Ныне некие скоморохи давали представление во дворце отца моего, и один из них пожирал огонь и совал раскаленные угли в рот, и пережевывал их зубами, и глотал их. И еще пил он нафту, пока та пылала, и не выказывал никакого отвращения, но лишь удовольствие и радость.
А другой, покрыв ребенка корзиною, проткнул оную корзину мечом и под стенания ребенка извлек меч окровавленным. Когда же корзину перевернули, не увидели мы ни ребенка, ни следов его крови. Но все это старые фокусы и стоят они немногого.
Третий же проглотил кривой кинжал длиной в человеческую руку. Скоморох этот был сладкоречив и красив собою, но все же от души желал я, чтобы кинжал тот проткнул ему нутро и тем положил конец представлению, ибо ни я, и никто другой не смеет сидеть в присутствии отца моего, ни удалиться прежде него. А он был очень доволен и немало дивился, да и как могло быть иначе, когда живет он в уединении, занимаясь наукою, и не видит, что происходит в мире. Поистине, нехитрые эти штуки так его восхитили, будто неотесанного мужика, что впервые покинул свою деревню.
Затем отбыл он в театр в сопровождении всех придворных своих, вельмож и чиновников, разодетых пышно и пестро. Новый лицедей Луц, чьей славой полнится ныне страна, так растрогал толпу, предивно играя Адама в классической древней и несравненной пиесе «Изгнание из Эдема» (ничего ей подобного в нынешние времена уж не пишут), что все громко рыдали и не раз подымались на ноги, крича, и стояли столь долго, что, казалось, вовеки не кончат рукоплескать. Но тут вошел Иевел, недряхлеющий сводный брат нрапрапрапрадеда моего Еноса, поднял брови и стал глядеть вокруг с состраданием, словно бы говоря: «И вот это они называют актерской игрой!» Так делает он всегда и ничего не хвалит, а только лишь старинное и глупое, которого никто, кроме него, не видел; все же современное поносит, называя его пошлым и бездарным, и сам не получает ни от чего удовольствия, и другим не дает. И тут повел он длинную и громкую речь, говоря напыщенно и чванно, о том, каков был театр в былые дни, когда все еще не измельчало, как ныне, и говорил он: «Пока был жив великий Уциель, вот тогда у нас был Адам! Господи помилуй, когда мы, те, кто видел настоящих актеров, вспоминаем, каким был театр лет четыреста-пятьсот назад…» И тут он весьма расстроился и принялся хвастать и так бесстыдно и оглушительно лгать, что можно было только пожелать, чтобы поскорее он с соизволения божьего оказался среди своих исчезнувших идолов. Сколь скучны и назойливы эти угрюмые беззубые старики, кои живут теперь, как посмотришь, лишь для того, чтобы попрекать нас да превозносить чудеса времен давно забытых, о которых никто, кроме них, не жалеет. Старость почтенна, но подобная привычка ее не украшает. Я бы сказал ему так, если бы такая речь шла моим скудным годам и пушку моей бороды.