Со времени сосредоточения французов в Кремле беспорядок шел, постоянно возрастая. Город наполнялся людьми, выползавшими из подвалов, подобно муравьям из своих муравейников, и огромным количеством крестьян, являвшихся для грабежа и увозивших в свои села все, что казалось им пригодным. Леса превратились в настоящие ярмарки, где возможно было приобрести, по самым дешевым ценам, отличную мебель, бронзу, зеркала, фарфор и всевозможные вещи; это длилось до возвращения русской армии.
12 000 человек из Молодой гвардии и 7000 или 8000 кавалерии, оставшейся без лошадей, скорее тягостной, чем полезной, оставили несколько пикетов, чтобы охранять хлебные магазины, находившиеся на Тверской. Толпа мужчин и женщин стояла перед дверьми, прося куска хлеба. Комиссары не понимали, чего просили бедные люди. Увидя меня проходящего, — некоторые из толпы спросили, из их ли я числа. Получив утвердительный ответ, они просили сказать, что они умирают с голода вместе с детьми.
Я вошел и обратился к комиссарам, умоляя их помочь народу; просьба моя встречена была сначала с большим негодованием, и мне сказали, что мешки хранятся счетом и что они не могут распорядиться ни одним. Я решился их растрогать, давая им понять, что эти несчастные имеют же, по крайней мере, право жизни, и мне удалось убедить их. Один из комиссаров, обращаясь к одному голодному парню, который стоял близ него, сказал: «На тебе, каналья, — подавись!» Тот, конечно, не заставил себя просить. С помощью своего товарища он мигом унес мешок.
Я с чувством поблагодарил комиссара, который извинялся в некоторой резкости, высказанной мне вначале; но так как он лицо ответственное, то и не мог решиться распорядиться чужим добром. «Это, господин комиссар, еще более увеличивает ваши права на мою благодарность». Я теперь не помню, где именно читал, но, как мне кажется, в сочинениях госпожи Севинье рассказывается, что ее лицо имело свойство возбуждать к себе доверие и заставляло толпу обращаться к ней с просьбами: я смолоду, вероятно, имел такую же физиономию, потому что множество лиц обоего пола и различных возрастов обращались ко мне во всех случаях и, между прочим, с целью получения билетов для возвращения в деревню. Я старался приносить, сколько мог, пользы всем, не давая повода подозрениям, что я принадлежу к той или другой партии.
Так что полковник Сикар сказал мне однажды: «Господин Вендрамини, ваши интересы ближе к России, вам лучше там и остаться: вы теперь всего лишились, и Бог знает, на сколько времени такое положение продолжится! Хотите ли, я дам вам конвой, чтоб проводить вас до русских аванпостов? Но найдете ли вы там русских знакомых?» Я сказал, что нет. «В таком случае не советую вам рисковать».