с полуобритым лбом.
Раненый вскоре помер, и мы рассуждали: если пал такой генерал, как Багратион, то, значит, наши военные дела худы, и стали говорить, не убраться ли нам куда подальше.
Крестьянин же, привезенный и принятый в рекруты, точно шел из Владимира, где вдруг сделалась тревога; жители бросились вон из города, рекрутское присутствие оставило прием, и даточные разошлись; вышло, однако: пуганая ворона куста боится. Владимирские ратники завидели где-то взвод наших драгун, сочли их за французов, прибежали в город, и все всполошилось. Не зная настоящей причины тревоги, мы и наши хозяева уложили имение на телеги и приготовили лошадей на случай, чтобы, коли неприятель двинется из Владимира к Юрьеву, тотчас выехать в лес или куда-нибудь в более безопасное место. На другой день пустая тревога обнаружилась, и мы разэкипажились, смеясь над своею и общею трусостью.
В Красном Селе я прожил месяца полтора. Как скоро пришло известие, что французы из Москвы вышли, младший зять тотчас туда отправился на рекогносцировку и на четвертый день привез весть, что отец мой жив, но ранен и что дом старшего зятя, находившийся на Лубянке, цел; следовательно, есть где приютиться.
На другой день по приезде зятя мы все, кроме сестер и их детей, пустились в Москву на пепелище, запасшись всякой провизиею; приехали на четвертый день вечером; была страшная вьюга; в доме зятя пристать оказалось нельзя: окна все перебиты, и комнаты занесены снегом. К счастью, скоро сыскали приют во дворе у соседа; дали нам небольшую комнату, хотя совсем нетопленую, но по крайней мере со стеклами и с печкою. Тут мы поселились, затопили печь, нагрели кушанья, поужинали, легли спать и чуть-чуть не переугорели.
Утром все принялись за свои дела. Я отправился к отцу и нашел его в подвале, где он после пожара нашел пристанище с другими подобными страдальцами, и жил во все время пребывания французов в Москве. На нем была изорванная женская шубейка, опорки, грубое и дырявое нижнее платье, на голове — обвязка тряпкою.
Я не могу описать чувства, с каким встретился с бедным моим отцом; я заплакал и долго не говорил ни слова. Отец, всегда в сердечных движениях великодушный, ободрил меня своим мужеством, сказав: «Полно! Теперь уж прошло; я жив, сестра жива, и ты с нами, — надобно благодарить только Бога». Тут он мне рассказал, где находилась сестра и как его поранили, или как его, неосторожного, Бог спас от смерти.
Было так: накануне, когда войти французам, отец мой уверился, что Москва будет отдана; почему отпустил сестру и прислугу верст за 50 к одному родственнику, простился с жильцами и остался в доме совершенно один. Французы вошли. Яузская часть, где находился дом отца моего, не горела два дня. В это время отец непрестанно принимал и угощал неприятелей; незваные гости обид еще не делали, забирали только вещи, кому что понравилось. Таким образом, в доме все было пересмотрено и открыто: ворота стояли настежь, комнаты не запирались, а чуланы, сараи и погреба после посещений и не затворялись.