мгновенно поняли план неприятеля, исполнение которого влекло для нас неисчислимые бедствия. Не останавливаясь, оба знаменитые генерала решились пожертвовать славе оружия нашего, они схватили Уфимский полк и повели его сами в пыл сражения на потерянную батарею.
Засверкали штыки, загремело «ура!» — батарея взята, но пал Кутайсов. Неустрашимый, мужественный генерал, достойный почестей, смерть твоя спасла честь нашей армии в деле Бородинском, ты умер с отрадными чувствованиями, ты сознавал свой подвиг и достиг его[50]. Остался у нас достойный твой сподвижник. Потщимся, русские, оценить их самоотвержение, будем произносить имена их с благоговением. В такой дани не может отказать им потомство, еще менее — современники[51].
Неприятель, превышая нас числом в пять раз, изумился неустрашимости русских, он утомился атаками, мы принимали его на верную смерть, сражение сделалось медленным, но смертоносным, усталые войска отдыхали для новых истреблений, — одна артиллерия не останавливалась. Жерла орудий извергали пламя, свет потемнел, дым клубился в атмосфере, могильный гул потрясал землю, и ужасный грохот орудий не прекращался.
Покрылись поля жертвами, кровь собратий и врагов дымилась, они погибали, встречаясь с нашими; ряды обеих армий пустели, лучшие наши солдаты пали; что нужды? Мы знали, за что стояли, смерть повила всех одним чувством, не было уже у нас попечения о близких, исчезла заботливость о жизни человека, добродетель, отличающая столь много русского, было только Отечество и жажда истребить врага.
Так раненые просили помощи: «Не до вас, братцы, теперь, все там будем», — отвечали солдаты товарищам; убьют ли кого, смертельно ли ранят — в одну груду, сострадание замолкло на время; собственная жизнь сделалась бременем: радовался, кто ее сбрасывал — он погибал за государя, за Россию, за родных.
Когда истощены были обоюдные силы, когда неумолимая рука смерти устала от истребления, армии стояли, казалось, недвижимо; не было конца бедственному дню; одни орудия глушили, раздирали ряды, местами смолкали и они.
В одном из таких промежутков бомбардир одного из моих орудий Кульков, молодой храбрый солдат, опершись на банник, призадумался; я знал прежде и угадал прекрасные чувствования простого человека. «Ты думаешь о суженой!» — «Точно так, ваше благородие, — отвечал бомбардир. — Жалко, когда больше с ней не увижусь». — «Бей больше французов, — сказал я, — чтобы они ее у тебя не отняли». — «Нет, ваше благородие, лучше света не увидеть, чем отдать ее бусурманам».
Несчастный угадал — ядро снесло ему голову, мозг и кровь брызнули на нас, и он тихо повалился на орудие с стиснутым в руках банником. Солдаты любили, уважали его за храбрость и добрые качества. «Позвольте его похоронить, ваше благородие». — «Не успеете, братцы, теперь, — сказал я им, — а успеете, делайте, что знаете, мне теперь некогда». С этим они бросились, оттащили обезглавленное тело, вырыли тесаками столько земли, сколько нужно, чтоб покрыть человека, сломали кол, расщемили его сверху, вложили поперечную палочку в виде креста, воткнули это в землю, все бросили на полузакрытого товарища по последней горсти земли. Солдаты перекрестились: «Бог с тобою, Царство тебе Небесное», — сказали они и бросились к пушкам: неприятель снова атаковал нас. Бог нам помог.