— А кто разобрал забор? — спросила мама.
— Не знаю, — сказала Агата, — Может быть, кому-нибудь понадобился на дрова.
Помолчала и прибавила:
— Я возьму эту девочку себе.
Тем временем мама всё вымыла. Перенесли кушетку, нашли в коридоре кухонный столик и поставили на то место, где прежде стоял папин письменный стол. Мама открыла корзину и вынула оттуда коврик.
Этот коврик Коля знал с тех пор, как себя помнил. Он висел когда-то на стенке в этой самой комнате. На нём вышиты были белки: одна глядит вправо, другая — влево, третья — опять вправо, четвёртая — влево и так дальше. Этих чередующихся белок Коля, когда учился говорить, прозвал почему-то «вери и мери». Так коврик этот до сих пор мама и Коля называли «вери-мери».
За время войны они часто переезжали с места на место, жили во многих чужих домах, и всюду мама прежде всего вешала на стенку «вери-мери». И в чужой, непривычной комнате сразу появлялось что-то родное. Этот коврик был как бы частицей их дома, всюду следовавшей за ними.
Теперь «вери-мери» повесили над кушеткой, на то самое место, где они висели когда-то.
Стол накрыли клеёнкой и придвинули к нему самую большую корзину — вместо стула. День кончился, уже темнело. Взорванная немцами электростанция ещё не работала, и Агата принесла коптилочку — аптечную склянку с фитильком. Коптилку поставили на стол, на то место, где когда-то стояла папина лампа, и на фитильке вспыхнул огонёк, словно жёлтая капля. И едва вспыхнул огонёк, на стенах зашевелились тени — мамина и агатина — совсем так, как до войны.
И вдруг Коля вспомнил, как он лежал вот в этом углу на кровати и огромная папина тень, слегка качающаяся, чернела на стене, задевая головой потолок. Сейчас этой тени не было и никогда уже не будет.
Слёзы подступили к колиным глазам. Но он справился с ними. Он никогда не плакал при маме.
— Мама, я пойду погулять, — сказал он.
Ему не хотелось, чтобы мама поняла, о ком он думает.
С тех пор как из штаба партизанских отрядов пришла бумажка, в которой сообщалось, что папа погиб, мама и Коля никогда о нём не говорили. В первые дни гибель его казалась такой страшной, что они просто не могли выговорить ни одного слова, относящегося к нему. А потом это вошло в обычай, образовалась как бы преграда, которую ни он, ни она никогда не переступали. Они щадили друг друга.
Но им и не надо было говорить о нём. Коля безошибочно угадывал по маминому лицу, когда она думала о папе. Она думала о папе почти всегда. Она ничем не выдавала себя, говорила о карточках, о булочной, о погоде, о штопке чулок, но Коля знал, что все её слова значат одно: папы нет.