— На тебя, Кузьма Мартыныч, придется акт составить…
Шумаков сидел перед лесничим Тюриным.
— Не с этого, Павел Гаврилыч, тебе начинать. Не с этого, а ты опять за свое, за старое, — сожалеющим тоном говорил Тюрин. — Ты же настоящее глумление устроил и надо мной, и над руководством управления. Ничему ты не научился, ничего не усек… Короче, как не выдержавшего испытательного срока, с завтрашнего дня перевожу тебя в цех ширпотреба на заготовку дрючков и метел. При несогласии — можешь увольняться. Бесполезный пробег машины до города и обратно отношу за твой счет, также оплатишь стоимость елок. Шофер их обратно привез, у твоей избенки свалил…
Шумаков поднялся и, прежде чем натянуть поглубже свою форменную старую фуражку, сказал:
— Усек я, Виктор Тимофеевич. Не государственный ты человек! Кучер ты, а не хранитель! Увольняться я не буду. И что мне увольняться? Я в своем центре, Виктор Тимофеевич… Высчитаешь за машину и елки — в суд подам! Там разберутся…
Шумаков кивнул Тюрину и вышел из кабинета.
Дома он взял лопату и стал прогребать дорожку через ограду и дальше в огород, к бане.
Жиденькие, похожие на обглоданные рыбьи скелеты елки, которые Сашка выгрузил из кузова перед избой, Шумаков решил поставить вдоль той дорожки, чтобы ее не заносило снегом.
Вечер быстро темнел, над головой все ярче мигали, разгорались звезды. Где-то в лесу тявкали собаки. Шумаков таскал с дороги елки и втыкал их в снег. Потом из школы пришла Ольга. Посмотрела на кучу елок, непонимающе пожала плечами, ушла в избу: оставила там стопку тетрадей, кирпич хлеба. Когда снова появилась во дворе, чтобы взять санки и бежать за ребятишками в детсад, не спросила Шумакова, почему он за ними не сходил. Лишь глянула на него и пробежала мимо, но он поймал взгляд ее совсем темных в сумерках, равнодушно осушенных глаз. Такой он жену еще не видел, и оттого что-то больно ткнулось в его сердце, затревожило.
«Ну, если еще и Ольга перестанет меня понимать… Вот ведь проблема какая, ежики-чижики!..» — подумал Шумаков и, бросив елки, побежал следом за женой.
К внуку Карагодин старается зайти, когда сына Евгения нет дома. Так бы теперь совсем не ходил, а вот дня не может он прожить, чтобы не глянуть на Пашуньку, не подержать его на коленях, не потютюшкать.
С утра Карагодин взял одноствольное легонькое ружье, решил сходить в лес по неглубокому снежку, но дорогой все же не вытерпел, завернул к Пашуньке.
Изба Евгения казенная. В одной половине контора лесничества, в другой живет он с женой и шестимесячным Пашунькой.
Мимо окон конторы лесничества Карагодин, согнувшись, прошмыгнул побыстрее, чтобы, случаем, не увидел Евгений, зашел в сени, открыл дверь, а Евгений вот он — дома. Сидит за столом в майке: тощий, большерукий, на носу очки. Обложился книгами, нагнул кудлатую голову и пишет какую-то бумагу. Рядом в деревянной кроватке пошевеливался, задирал ножонки и что-то лепетал Пашунька.