Я не скажу ни слова о том бедствии в светском отношении, которое постигнет тебя в случае твоего разрыва с мужем. Я уверена, что ты сама можешь видеть последствия столь ужасного поступка так же ясно, как я могу их представить тебе. Ты убьешь отца и сведешь в могилу мать, но еще не это я первее всего хочу поставить на вид.
Ты оскорбишь твоего Бога самым тяжелым грехом, в какой только может впасть женщина, ты низвергнешь себя в бездну позора, раскаяние в котором перед Богом почти невозможно, прощение за который от мужа не получить никогда.
Я не верю этому, мое милое, мое дорогое дитя, моя единственная дочь, я не верю тому, что говорили мне. Но как мать я не могла оставить эту клевету без внимания. Если ты напишешь мне и скажешь, что это неправда, ты успокоишь меня, ты снова сделаешь меня счастливой, хотя, быть может, и упрекнешь меня за мое подозрение.
Поверь, что во всякое время и при всех обстоятельствах я буду, как и всегда оставалась, твоею любящею матерью
Сузанна Грантли».
Обратимся теперь к мистеру Паллисеру, который сидит в своей квартире в Альбани и размышляет о своей любви. Он получил предостережение и от герцога, и от агента герцога и, наперекор сильному чувству независимости, начинал страшиться. Он рисковал всеми тысячами годового дохода и, может быть, всем, от чего зависело его положение в обществе. Несмотря, однако же, на страх, он решился стоять на своем. Статистика становилась для него сухой материей, а любовь – очаровательной. Статистика, думал он, будет иметь свою прелесть, если в нее вмешается любовь. Самая мысль о любви леди Дамбелло, по-видимому, добавляла его жизни горький вкус, от которого он не знал, как избавиться. Правда, он еще не наслаждался истинным блаженством любви, его разговоры с леди Дамбелло не были горячее тех, которые мы привели на этих страницах, но его воображение работало неутомимо, и теперь, когда леди Дамбелло окончательно переехала в свой дом в Чарльстон-Гарденс, он решился признаться в своей страсти при первом удобном случае. Для него было очевидно, что свет ожидал от него этого поступка и что свет начинал уже обвинять его в медленности его действий.
С того времени, как начался сезон, он только раз был в Чарльстон-Гарденс, и при этом леди Дамбелло удостоила его самой очаровательной улыбкой. Но ему удалось пробыть с ней наедине полминуты, и в эти полминуты он только и успел выразить свое предположение, что она останется теперь в Лондоне на весь сезон.
– О, да, – отвечала она, – мы не уедем до июля.
Паллисер тоже из-за своей статистики не мог уехать раньше июля. Поэтому в его распоряжении были два, если не три, месяца, в течение которых он мог маневрировать, заявить свои намерения и приготовиться к будущим событиям своей жизни. Однажды утром, когда он решился сказать леди Дамбелло первое слово любви, и произнести его в тот же самый вечер в гостиной леди Де Курси, где, он знал, леди Дамбелло непременно его встретит, ему подали письмо. Паллисер узнал почерк, а по почерку и самое содержание письма. Оно было от агента герцога, мистера Фотергилла, который сообщал, что ему открыт у банкира кредит на известную сумму, но что относительно этого кредита на будущую четверть года герцог изъявил намерение отдать своему агенту особые приказания. Мистер Фотергилл больше ничего не писал, но Паллисер понял все. От такого известия у Паллисера похолодело сердца, но, несмотря на то, он решился сдержать свое слово и быть на вечере у леди Де Курси.