, которые надо обслуживать, являются средствами действия; они не могут избежать служения власти» (Rieff 1975, р. 22). По Веберу, ни один тип авторитета не может апеллировать к рациональным критериям для своего оправдания, за исключением бюрократического авторитета, который апеллирует именно к своей
эффективности. И эта апелляция показывает, что бюрократический авторитет есть нечто иное, как успешная власть.
Общий анализ Вебером бюрократических организаций был подвергнут убедительной критике социологами, которые занимались анализом специфического характера реальных бюрократий. Поэтому имеет смысл отметить, что есть одна область, в которой его анализ все-таки был оправдан опытом и в которой объяснения многих социологов, которые брались опровергать Вебера, на самом деле воспроизводили его объяснения. В частности, я имею в виду его объяснение того, как в бюрократиях оправдывается авторитет управленческого слоя. Поэтому ряд современных социологов в своем объяснении управленческого поведения выдвигают на первый план те аспекты, которые игнорируются или недооцениваются Вебером, например, Ликерт делал упор на необходимость учета влияния менеджеров на мотивы поведения подчиненных, а Марч и Саймон говорили о потребности менеджера в том, чтобы подчиненные исходили из таких посылок, которые бы приводили к согласию с уже имеющимися у него заранее заключениями. Эти социологи все еще считают, что функция менеджера заключается в таком контроле над поведением и таком подавлении конфликтов, которые скорее усиливают, нежели подрывают веберовские рассмотрения по обоснованию управления. Есть масса свидетельств того, что реальные менеджеры действительно проявляют в своем поведении одну ключевую особенность веберовской концепции бюрократического авторитета, концепции, которая предполагает истинность эмотивизма.
Прототип богатого человека, предающегося эстетическому поиску наслаждений, описанного Генри Джеймсом, следует искать в Лондоне и Парижа прошлого века. Прототип менеджера, описанного Максом Вебером, находился у него под боком в вильгельмовской Германии. Но оба прототипа сейчас распространены во всех развитых странах, и особенно в Соединенных Штатах. Два этих типа могут быть обнаружены даже в одном и том же человеке, жизнь которого поделена между ними. Они ни в коем случае не являются маргинальными фигурами в социальной драме нынешнего века. Я хочу осмыслить эту драматическую метафору со всей серьезностью. В ряде традиций драмы, например, в японских пьесах но и английских средневековых морализаторских пьесах, существует множество характеров, немедленно распознаваемых публикой. Такие характеры частично определяют возможности идеи и действия пьесы. Понять их — значит обладать средствами интерпретации поведения актеров, играющих соответствующие роли, просто потому, что подобное понимание одушевляет намерения самих актеров; другие актеры могут определять свои роли с оглядкой на эти центральные характеры. Точно так же обстоит дело с социальными ролями, присущими конкретным культурам. Они очерчивают распознаваемые характеры, и способность к распознаванию этих характеров является решающим социальным обстоятельством, поскольку знание характера обеспечивает интерпретацию действий тех индивидов, которые по предположению подходят под этот характер. Это происходит точно по той причине, что индивиды используют как раз то же самое знание, которое призвано направлять и структурировать их