– Я люблю Россию. Я сразу полюбила её, хотя она так непохожа на Германию. Но… этот ледоход, эта оттепель, – с задержкой выговорила она трудные слова, – они пугают! Весной всё так вдруг меняется… Я во сне видела, как всё-всё рушится в крошки, как льдины на реке. Я верю, что умру весной, и потому боюсь русской весны и… ненавижу ледоход, оттепель… Вы понимаете?
– Понимаю, государыня, – ответил митрополит.
По его серьёзному тону, по сосредоточенности в удивительно глубоких и живых глазах она поверила ему.
– Не буду лукавить перед вами, – тихо заговорил Филарет. – Мы любим приятные слова, но жизнь дана нам не для приятностей и удовольствий. Я тоже размышлял над падением колокола. Полагаю, мог бы ещё висеть на той самой гнилой балке, однако же Реут, отлитый по приказу Иоанна Грозного, рухнул – и в том дан для нас знак. Разумею его таким образом: начало царствования будет хорошим, а конец скорбным… Вы, государыня, боитесь печали, и сие так понятно в ваши цветущие годы. Но придётся пострадать… Вы одиноки, но верю, у вас достанет силы перенести скорби, приносимые врагами и… близкими.
– Что-то с детьми? – затаила дыхание императрица.
– На всё воля Божия! – ответил Филарет. То, что он сказал государыне, не было плодом длительных размышлений, то было особое знание, присутствие коего с волнением ощущал он в себе с недавних пор. – Молитесь. Господь милостив…
Императрица вышла из покоев митрополита в задумчивости, однако при виде мужа и сыновей улыбнулась пленительной улыбкой. Она не хотела никого печалить.
Как-то вечером Дмитрий Писарев, новоиспечённый студент Петербургского университета, направился в гости. Выйдя из дома, где он снимал комнату, Дмитрий поколебался, не взять ли извозчика – путь от Васильевского острова до Лиговки предстоял неблизкий, но вечер выдался тихий, не дождливый, да и само тело просило движения.
Несколько его однокурсников два-три раза в месяц собирались у Николая Трескина на заседания Общества мыслящих людей.
Занавешивали окна шторами, пили чай с вкусными сдобными булочками – и говорили, говорили, говорили, жадно и без умолку обсуждая стремительный ход нового царствования. Не только молодые, вся Россия переживала возбуждённое состояние ледохода, когда пошатнулись все видимые устои. Аристократы, сидельцы в лавках, жандармские офицеры, извозчики, дамы высшего света, провинциальные купцы и дворяне, студенты и мещане метались будто в пьяном или любовном угаре, громко обсуждали всё, всё подвергали сомнению, и слова шли с языка самые либеральные. Дмитрий поначалу робел от небывалой прямоты и резкости разговоров, но потом привык.