Разумеется, мне было неловко перед мамой Кости, но дело того стоило. Потом как-нибудь объясню, а пока не до формального соблюдения всех приличий. Я собирался, едва мы с ней войдем в больницу, незамедлительно свалить через черный ход.
Все получилось как нельзя лучше. Если они и хватились меня, то для того, чтобы снова найти свой объект, им понадобится кое-какое время, которое я постараюсь использовать на все сто.
Но успокаиваться было рано. Еще битых два часа я колесил по городу на тот маловероятный случай, если все-таки слежка за мной ведется. Как полный идиот, пугая самого себя, я на полном ходу запрыгивал в троллейбусы, маршруты которых представлял себе весьма приблизительно, выходил на Богом забытых остановках, ловил такси, ехал на них до ближайшей станции метро, чтобы там, около этой самой станции, поймать новое такси и ехать на нем черт знает куда.
Я выскакивал из вагона в самую последнюю секунду, рискуя переломать себе ноги, бродил по вестибюлям, я надоел самому себе хуже горькой редьки, но уговаривал и уговаривал себя, что это временное, преходящее, зато потом все будет хорошо.
Наконец, у меня просто не осталось времени на продолжение всех этих игр. И я поехал к месту встречи со Стасом Лейкиным.
Хорош я буду, если после всех своих мытарств привезу к нему на хвосте группу захвата.
Но все обошлось.
Я простоял у памятника не больше сорока минут и от злости успел погавкаться всего с тремя или четырьмя людьми. При том состоянии, в котором находилась моя центральная нервная система, это, можно сказать, подвиг.
Я уже совсем было собрался уходить, чтобы плюнуть на всю эту историю, когда появился тот, которого я так терпеливо ждал. На лице Стаса Лейкина красовался огромный заплывший синяк.
— Кто это вас? — поинтересовался я вместо приветствия, не хотел я его приветствовать. — Какой-нибудь старший пионервожатый застукал вас с фотоаппаратом?
Отвечать он не счел нужным.
— Пойдемте, — отрывисто проговорил он и, не оглядываясь, пошел с вокзала.
Держась от него метров в пяти, я следовал за ним, как кипевшая от злости покорная собачонка.
Шли мы довольно долго. Пройдя по длиннющему подземному коридору, мы вышли на поверхность, обогнули еще один вокзал, Казанский на этот раз, прошли какими-то переулками и очутились в проходном дворе, который одним своим видом вызывал уныние и мысли о суициде.
Устроившись в маленькой заплеванной беседке, он начал нашу непринужденную беседу.
— Ну? — сказал он.
— Баранки гну, — ответил я. — Не фамильярничайте, пожалуйста.
— Они разговаривали с вами? — спросил он.