— Иван Павлыч... — наконец собрался с духом Мишка. — Вы правильно... Я понял, я бы всего этого не узнал за всю жизнь. Я вам потом напишу. Надо разобраться... — путаясь, говорил и говорил он, оглядываясь на бригаду, чувствуя, что краснеет, и радуясь, что в темноте этого не видно. Боясь, что Пеледов его перебьет, он поспешно протянул ему руку. — Спасибо!.. — хотел добавить «от всего сердца», но понял, что это не то, и замялся, пошевелил худыми плечами. Вспомнил о рюкзаке, хотел отдать Пеледову свою бутылку, но и это было не то, и не знал, что делать дальше.
Пеледов в слабом свете, идущем от поселка, счастливо улыбался — так, как умел улыбаться только он изо всей бригады: и тепло, от всей полноты души, и слегка насмешливо, и с любопытством одновременно, как бы спрашивая: «Ну-ну, чем ты закончишь, что еще думаешь?..» Сейчас Мишка скорее чувствовал это, чем видел. Он мучительно ждал, когда Пеледов отпустит его будто деревянную руку из своей большой и теплой.
— Где учиться тебе, выбирай сам... И не забудь, что я говорил... — сказал Пеледов напоследок. — Хотя нет пророка в своем отечестве... — донеслось уже совсем глухо из темноты.
— Я напишу вам, Иван Павлыч, — крикнул Мишка ему вслед растерянно.
Когда затихли в ночи шаги Пеледова, Мишка вздохнул и пошел к конторе, где слышались голоса весновщиков. Все-таки его тянуло в поселок. Пусть это был не родной дом, но все равно хотелось видеть людей, дома, поленницы... Радовали скрипы дверей и лай собак — все то, чего не было там, на поляне, и от чего он уже отвык.
Наконец пришел какой-то начальник, истопница, контору открыли и впустили туда бригаду. И сразу все стали устраиваться на ночлег — в коридоре и в кабинетах, которые были открыты, — везде, где был свободный пол.
Мишка лежал, привалившись спиной к теплому боку печки, и ему не хотелось сразу засыпать — хотелось пожить еще вблизи Шилекши, леса. Умом он понимал, что больше такого в его жизни не повторится, но душе чудилось, что всегда будет бежать Шилекша и всегда будут жить там Настасья с Галей, комендант Сергей. Будут тосковать, ждать бригаду, и однажды, с новой весной, все опять возвратятся, и тогда уж Настасья выберет его, а не Степана. Мишке приятно было думать так, и он не отгонял это воображаемое видение. Сказать самому себе, еще не покинув этих мест, что ничего такого больше не будет, казалось как-то стыдно, нехорошо, будто обманываешь этот лес, реку, людей. «Почему же все так устроено? — думал в полудреме Мишка. — Как же надо жить — по уму или по сердцу? И как слить свое «я» с жизнью всех, чтобы не мучиться больше?..» Незаметно уснул и впервые видел во сне свою жизнь. Она казалась ему пыльной широкой дорогой и шла через поля, леса, города и деревни... Выходила в какую-то жгучую сухую степь, где были только мужчины, одетые во все одинаковое и занятые каким-то общим тревожным делом. Долго виделась дорога, хотелось пить, хотелось отдыха, но надо было идти и идти... И шел он почему-то без радости, в какой-то постоянной тревоге. И часто среди пыли попадалась грязь, и идти по этим местам было особенно мучительно: казалось, все смотрят и как бы приказывают: «Не останавливайся!» А спешить боязно: поскользнешься, упадешь — и все засмеются, станут показывать рукой... Так до самого утра он и промучился: все не мог решить, себя слушать или других. Потом, когда дорога снова вошла в лес, душу отпустило.