Другой, районный, автобус повез их из города только на исходе дня. Он катил полями, пересекал луга, пробегал по мостам через бурные еще речушки...
Однако асфальт скоро кончился, начало встряхивать все сильнее, и вот автобус на краю деревни остановился совсем. Дальше проезд был закрыт до подсыхания дорог.
Они сошли, огляделись и двинулись на закат солнца, зная, что этой ночью будут дома. А семнадцать пеших верст были им только в радость.
И здесь землю обуяла весна. Уже оттаяла в полях пашня, подсыхали гривы, хотя дорога была еще грязна. Это была та же дорога, по которой они уходили весновать, но уже и другая. Мягкий запах земли наполнял вечернюю округу, и не страшила предстоящая ночь. В деревнях, увидев их, люди опять выходили на улицы и опять молча дивились, куда это на ночь глядя идет ватага мужиков.
Осторожно сгущались сумерки, затихали над полями последние жаворонки. Слабый ветер дул в спину, будто подгонял к дому. Но и без этого шли размашисто, твердо. Все-таки крепки они были: их не могли пока сломить ни дорога, ни бессонные ночи, ни выпитое вино... Вот уже начались хорошо знакомые, совсем ближние деревни, овраги, перелески...
И Мишка заметил, что, чем ближе подходили к своим местам, тем явственнее замедляли ход. Пройдя очередную деревню, валились на ступеньки какого-нибудь амбара или склада, переобувались, закуривали и будто ждали рассвета.
Наконец миновали последнюю деревню и вошли в свое поле. Густела легкая парная ночь, широкое поле было темно и печально. Они не заметили, когда «отстал» от них ласковый ветерок — уснул где-то на нагретых за день полях. Здесь уж не было чужих людей, любой встречный, из родной деревни или из соседней, знал каждого из них хоть в лицо, хоть по голосу. Все было свое. Эту землю пахали их отцы, деды и прадеды. Пахали на лошадях — тоже дедах и прадедах тех, что еще доживали в колхозе нынче. Все тут было не просто свое, а свое вглубь и вширь, во все стороны вплоть до неба.
Вот тут-то они и дали себе волю! Шли, останавливались, опять шли и опять останавливались. Гуляли во все поле, во всю оставшуюся силу. Шмель то играл на своей гармони, то нес ее на спине и пел уж без игры, перебивая других.
А в полях, на межах и мочажинах, по лугам и опушкам отдыхало и слушало их в темноте великое множество куликов, жаворонков, чибисов... Иные из них уже спали, другие осторожно перекликались, но никто не тревожился, никто никому не мешал. Было так хорошо зверю, птице и человеку, так до предела легко душевно, что лучшего в жизни нельзя было и ожидать. Может, одна вот такая ночь и дается раз в жизни, чтоб навек запомнить о своей земле, родине.