День уходил. За рекой на горе отсвечивал еще в низком солнце тусклый покосившийся крест на куполе старой церкви. С больших деревьев под церковью то взлетала с криками целая туча галок, то снова садилась, растворялась в темной паутине сучьев. Скучно все это было.
Стрежнев долго глядел туда, потом спросил:
— До скольки чайная-то?
— Не знаю, до восьми, наверно.
— Так хоть бы пожрать, что ли, да ночевать надо куда-то. А завтра, может, обратно машина будет.
— Пойдем... — безразлично ответил Семен. — Только надо бы хоть сумки в трюм бросить, вороны еще слетятся, растреплют....
Все, что привезли, они затащили в катер, замкнули. Потом поднесли поближе к корме винт, бросили его в снег и, отряхиваясь, пошли за реку в село, где возле церкви была чайная.
В чайной почти никого не было. Они взяли к ужину бутылку водки и по кружке пива. Сели возле окна и сверху долго глядели на просторное белое заречье.
Один-одинешенек среди снежной равнины, как ворона в поле, чернел их катер. Тенью обозначался занесенный на гривах кустарник, а в густую шубу бора четко, кусочком сахара, втискивалось побеленное двухэтажное здание — главная сплавная контора.
Стрежнев из тепла и уюта оглядывал мир, потягивал пивцо... «Хорошо бы еще ни о чем не думать... — Старался он отвлечь себя размышлением о пенсии, о том, что ждет его вот такая жизнь — без суеты, в тепле. — Рублей восемьдесят будут давать, — подсчитывал он, — картошка, грибы — все свое. Хватит. И не надо больше трепать нервы, кланяться кому-то, ездить...» И он снова взглядывал в окно и почему-то сразу же видел квадратный белый домик конторы, и становилось ему не по себе. Он поглядел на Семена, стараясь угадать, о чем думает тот.
Семен оторвался от окна, вздохнул:
— Завтра звонить будет.
И он кивнул за реку на домик. Стрежнев понял, да и сам знал, что начальник не сегодня завтра обязательно будет звонить в главную контору, спрашивать, как приступили к ремонту «девятки». И он удивился, о почему это его волнует, но ничего не ответил Семену, а встал и принес от прилавка еще одну бутылку, чтобы ни о чем больше не думать — все, все забыть!..
Скоро не стало видно ни катера, ни домика — сумерки сгущались. В робком свете чайной не очень отчетливо различали они уж и друг друга. Но зато на душе у обоих будто порассвело.
В чайной прибавилось народу, и им казалось, что за всеми столами шумят, пьют, курят, спорят о чем-то пустом, не дают им поговорить о важном.
Думалось, выпили мало, и Семен сходил еще за пивом. И тут уж оба враз закурили и больше ни на кого не глядели, никого не слушали.