Долго истлевала за церковью теплая апрельская заря. Солнце уходило спокойно, и небо отпускало его без напряжения, как бы с легкой душой — намечалось опять вёдро. И оба радовались: катер на солнышке высохнет быстро.
Кончали. Любовно докрасили белилами рубку — самое святое на катере место. Составили на палубе все ведерки, вымыли в бензине кисти.
— Ну, все — отмалярили, — облегченно вздохнул Стрежнев и со скрипом вытер сморщенные от бензина руки. — Остался только двигатель — самое главное!..
Не оборачиваясь, они отошли по гриве шагов на р дцать и издали оценивали свою работу.
— Верно Горбов-то говорил — залюбуешься, — с улыбкой сказал Семен.
— Да, разукрасили... — усмехнулся и Стрежнев. Однако в душе он все-таки радовался. Катер был по-весеннему нов, свеж, и казался теперь лишним среди щепы, обрубков и тряпок на берегу. Жарким малиновым днищем он будто едва касался клеток и весь был стройно устремлен вперед, куда-то за гривы. С блеском чернели выкрашенные голландской сажей ладные теперь обводы его бортов, а на них изящным сугробом белела влитая в палубу рубка. На ее боку еще нежился тихий отблеск угасающего закрайка неба. Это броское сочетание давно продуманных и подобранных на флоте красок на время заставило обоих забыть о больных местах катера.
Им можно было вернуться к нему, присесть на чурки, но они будто из-за лени опустились на корточки и курили так, изредка оглядывая катер. Тепло и тихо было в сырых лугах. С закатом угомонились жаворонки, примолкло в селе за рекой. Все замерло.
— Гляди, летят, — задрав кверху голову, сказал Семен.
Живая цепь гусей, еще освещенная с одной стороны солнцем, медленно проплывала над ними, белея на взмахах розоватыми подкрылками. Стая не издала ни одного клика, и Стрежнев, охотник, почему-то сейчас не подумал о ружье.
— Устали, — только и сказал он.
Вечерняя истома одолевала землю, и она будто призадумалась, будто готовилась к чему-то очень важному, сокровенному.
Стрежнев с Семеном, тоже оба размякшие, устало-счастливые, сидели и молчали, как во сне. По делу им давно надо было идти домой, часов пятнадцать провели они сегодня на берегу, а все не шли.
Гуси уплыли к лесу, измельчали, стушевались там, и когда Стрежнев вновь глянул на катер, был он уже в легких голубых сумерках и не казался теперь таким франтоватым, а как-то враз потускнел, сжался, осел.
— Николай! А ведь река-то пошла!
Стрежнев взглянул на черный больной лед и сначала ничего не заметил. Перевел глаза к берегу: ледяная дорога медленно уползала под корму катера. Они подошли поближе, сели на свою уже гладкую, отшлифованную осину.