Сойдя в кубрик, он поправил в печке головни, подкинул еще три поленца, дернул за ногу Мишку.
— Подъем, на вахту.
Мишка очумело сел на диван, уставился на раскрытую гудящую пасть печки.
— За печкой следи, — сказал Стрежнев, — я ложусь. Будет мороз — подымай Семена. Пусть движок погоняет, не прихватило бы.
И пошел в свой носовой кубрик.
Он развернул слежавшиеся квадраты простыней, застелил ими свой диван и впервые за всю весну лег с утихшей, казалось, невесомой душой.
Знал он, что теперь его никто не разбудит, пока он хорошо не выспится. На Семена и на Мишку он надеялся, доверял им.
Он легонько прикрыл створки дверей и остался в сумеречной железной спальне один. Если считать по реке, то лежал он на самой воде головой к носу, а рядом, за стенкой, катилась весенняя шальная вода. В тишине все было слышно, что делалось там за тонким бортом.
О железо иногда тихонько постукивало, или начинало скрести вдоль катера, удалялось к ногам, к корме...
И Стрежнев определял: «Топляк, коряга... а это щепки или кора... Это ничего, пронесет».
Иногда наваливалась, подвигала весь катер к берегу и долго плотно шарила по борту льдина, и Стрежнев, прислушиваясь, напрягался, вытягивался всем телом, ждал, когда ее протащит. Он уже вроде спал, но все слышал, и это ему не мешало.
Потом послышались осторожные шаги по палубе, кто-то распахнул рубку и стал спускаться в кубрик. Включил свет.
— Переночевать пустите? — робко приоткрыв дверцу в кубрик Стрежнева, спросил Яблочкин. Он едва стоял на ногах и обеими руками держался за косяк двери. Стрежнев не удивился и не разозлился. Он все приглядывался к нему из темноты, взвешивал.
— А то на берегу совсем окоченел... Завтра утром уеду.
Долго не отвечал Стрежнев, Яблочкин устал, и казалось, вот-вот упадет.
— Не жаль, ложись... — ответил наконец Стрежнев. — Диван пустой вон.
И Яблочкин, облегченно вздохнув и не закрыв дверей, шаркнул пятерней по выключателю и свалился как мешок на диван.
— Не проспи... с утра на вахту пойдешь, — громко сказал Стрежнев, испытывая Яблочкина.
Было слышно, как в темноте Яблочкин привстал на диване, замер.
— Как? — спросил он не скоро и другим голосом. — А ты?..
И Стрежнев догадался, что Яблочкин вовсе не пьян, а притворяется, чтобы не так стыдно было. «Выходит, и о причал стукнулся он не спьяну... «Капитанов не хватает!..» Ишь, на что бьет, все учел... Значит, подлец настоящий! Трезвый, с расчетом...» От этой догадки и от того, что лежит теперь Яблочкин рядом вот, за перегородкой, так мерзко стало Стрежневу, обидно за свое великодушие и минутную слабость, что он резко привстал на койке, закурил, снова ища какого-то выхода. Но выхода не было. Со всей ясностью осознал он теперь свое положение и понял безвыходность. Обида и зло душили его, был он теперь на собственном катере, как в ловушке, захлопнул которую своими же руками. Он снова и снова начинал думать, перебирать все, как же это вышло, но мысли текли по кругу, ничуть не сдвигали жизнь с места, как не сдвигают буксующие колеса застрявшую в грязи машину.