К полудню день закрепился — солнечный, морозный, немного ветреный. Однако в затишках все еще таяло.
Поварихи отвешивали в вагончике-магазине макароны, масло, считали консервы. На плиту поставили баки, вскипятили воду, но пока ничего не опускали, ждали.
И дождались Чекушина. Выйдя из лесу, он постоял на краю поляны, наблюдая, как над бараком и над одним из вагончиков поднимаются дымы и убегают к старой сосне, волоча за собой по белой поляне фиолетовые тени. Где-то на поляне ворковал тетерев, Чекушин прислушался, но так и не понял, где он поет, под старой сосной или где-то в глубине леса. Отдышавшись, он направился к вагончикам.
Поварихи, греясь у плиты, пили чай. При виде Чекушина обе встали в растерянности. Однако Настасья быстро нашлась и снова села, загадочно улыбаясь.
— Так, так, так... девчонки, — проговорил Чекушин, оглядывая Настасью и не зная, что говорить дальше. Он сел за стол, положил перед собой перевернутую шапку и стал внимательно глядеть в нее, будто в тарелку. Галя не выдержала, прыснула и, вскочив, схватила в углу веник. Она шустро начала подметать в вагончике, чтобы не рассмеяться в голос и не обидеть мастера.
— Так варить ли сегодня, Петр Макарыч? — с наигранной серьезностью спросила все понимавшая Настасья. — Когда они будут?
Чекушин принял всерьез ее деловую заботу, и ему захотелось отдать твердое распоряжение, но он не знал, какое.
— Вы вот что, девчонки, — по-деловому, но уже как бы и по-свойски, решив не замечать неуместного смеха, посоветовал Чекушин, — сварите, значит, небольшой бачок, ясно-понятно. Себе-то хоть... Да и меня заодно угостите. Может, я ночевать у вас в бараке останусь. А то ведь боязно одним-то, ясно-понятно, а?
— Нет уж, Петр Макарыч, жену иди охраняй, — ответила Настасья, отставив кружку и протирая полотенцем блюдо. Сказав так, она отошла к окну и слегка присела перед зеркальцем в косяке, выглядывая себя там. — У нас кавалеров скоро целый барак будет, на выбор.
Чекушин обиделся и встал, но на всякий случай, не выказывая обиды, поддержал разговор в ее же шутливом тоне:
— А что, чужие-то, думаешь, лучше?
Заслышав сзади гармонь, сплавщики пошли как в наступление. Мишке казалось, что они готовы сейчас разбросать не только штабеля, а хоть целые горы из бревен. Яшка Шмель и не думал уставать, он разошелся и играл все подряд: польки, вальсы, частушки — все вплоть до самых последних модных песенок из тех, что наслушался по телевизору. В Веселом Мысе жил Яшка вдвоем с матерью на самом краю деревни. Он был гармонист с детства, как и его отец. Отца уже не было в живых, однако он успел купить сыну баян, о котором мечтал всю жизнь сам. И Яшка без особого труда перешел со звонкой гармони на этот баян, из-за которого едва виден был сам. Он гордо ходил с этим баяном по всей округе, играл на свадьбах и праздниках, любил почудить, был скор на шутку и прибаутку, поэтому и слыл везде желанным гостем. Его любили даже за то, что он был малого роста, за постоянную улыбку, за детские ямочки на щеках. Из-за роста Яшка не попал в армию, но все равно не унывал. Баян он свой берег, а гармонь таскал повсюду.