— Бери сосну, вот она красавица.
— Сама идет. Как под венец катится.
— А гладкая-то, хоть сосна, хоть баба, всегда податливее.
— Говорят...
— Сам-то не знаешь.
— Откуда, милок? Только втору жену доживаю.
— А на стороне сколь? Жгонить ходишь — ербезят[5] не считаешь?
— У молвашки[6] спроси, — жмурясь на радугу, загадочно улыбнулся Луков. — Подходи давай, двугорбый.
— Верблюд.
— Берем, заготскот...
И опять по урезу штабеля взметнулась радуга. Она была совсем рядом, казалось, рукой достанешь.
— Ух ты, как извилась!
— Зло росла.
— Бери на руки!..
— Как покойника... О-ххой! Запевай, мужики.
— «...Новопреста-авленная-а раба бо-ожия-а...»
— Сначала обмыть бы надо...
— Сейчас обмоется.
— Бросили!..
И вновь яркая радуга постояла недолго в брызгах.
10
Мишке казалось, что теперь катание бревен будет бесконечным. Но когда у него отмокла на лбу шапка и стала появляться одышка, Княжев крикнул:
— По-окури!
Княжев точно знал, сколько надо работать, а сколько сидеть.
Все повтыкали багры в бревна и уселись на штабеле лицом к воде.
Мишка все еще изучал бригаду. Теперь он уже не боялся Княжева, Лукова, Чирка, Шмеля, Ботякова... Уже присмотрелся к ним в дороге, кое с кем поговорил и почувствовал, что они к нему относятся по-доброму. Но он еще побаивался Сорокина и высокого русого парня в солдатских галифе и тельняшке. Его все называли почему-то моряком и лишь изредка Степаном. Он большей частью молчал, в разговоре отводил от собеседника зеленые острые глаза, а когда люди спорили, снисходительно улыбался. Мишка боялся его, не хотел работать с ним на одном штабеле, сидеть рядом на перекуре. Было неприятно, даже когда он просто глядел, как Мишка катит свое бревно. Уж слишком он был себе на уме, будто таил что ото всех.
Примерно так же принял Мишка поначалу и Пеледова, подумал: «Еще один такой». Но уже в первый перекур оказалось, что Пеледов многих знает, как и его знали почти все. Был он разговорчив, работал как-то шутя и постоянно улыбался своим наполовину беззубым ртом.
Когда пришли на обед, на поляне, со всех сторон окруженной лесами, было тихо и солнечно. Здесь, в безветрии, казалось даже жарко. Мишка впервые вспомнил свою деревню, мать, подумал, как это все далеко, и чуть не заплакал — понял, что всего этого долго не увидит.
После обеда переходили, залезали на все новые штабеля, оставляя после себя непривычно низкий, усыпанный сосновой корой берег. До вечера, казалось, еще очень далеко. И Мишка неожиданно для себя вдруг стал догадываться — это катание бревен с брызгами выше штабелей, вначале показавшееся детской игрой, может превратиться в настоящую каторгу. Отдохнувшее было с ночи тело уже вновь начинало ломить от усталости и боли. Руки отказывались держать багор, шест вываливался из пальцев, казался толстым, тяжелым...