Главную причину он уже понял: городские дети продолжали жизнь своих отцов и дедов. У них уже в крови был опыт городской жизни, был свой фундамент. А у деревенских он остался там, в деревне. Додумавшись до этого, Мишка и поставил себе вопрос, не разрешив который, он считал, нельзя жить дальше. Надо было изучить свой фундамент, взвесить жизнь отца, деда, всего своего рода, а взвесив, уже решать: строить на этом фундаменте свою жизнь или нет. И где строить? И чем этот фундамент слабее, а чем сильнее городского? Все надо было проверить.
Это была трудная задача. Поэтому еще там, в техникуме, он и задумался о весновке. Именно на весновке, когда деревенские мужики пойдут, как и он, в чужие места, и надо будет глядеть, откажутся ли они от своих крестьянских затвердевших обычаев, привычек, говора... Или же и не подумают — останутся сами собой. Тогда и он решит, как жить дальше.
Мишка догадывался, что его не поймут ни мать, ни отец, никто в деревне... И все-таки решился на свое тайное исследование.
Он слышал, что убило отца где-то здесь, не на Шилекше, а на Лухе, как говорили... Но самого места видеть не хотел.
Обиднее всего было то, что отца он только-только начал понимать: отец не был виноват, что отдал его в техникум, он хотел ему лучшей доли. В деревне ее искали всегда, да мало находили. Хотя не больше, конечно, находили и на стороне. Но хвастали больше. В летние отпуска приезжали горожане в родную деревню как из-за границы и говорили, что жизнь в городе — не сравнить со здешней! Была в этом, конечно, и правда, но много было и показухи.
О трудностях и горестях городской жизни колхозник не знал и потому считал себя человеком, обделенным судьбой. И многое не ценил в своей жизни.
Только старики не завидовали никому. Да еще те, кто о городской жизни не помышлял никогда.
Мишка наблюдал за каждым весновщиком, и ему казалось, что каждого он видит насквозь: Чирок шел за деньгами, и только. Мишка уже знал такой тип людей: вечно они торопятся, хватают что надо и не надо, лишь бы обогнать людей. Но не знал Мишка, что Чирок дважды горел и что был у него на шее чуть не десяток детей.
Шмелев, думалось Мишке, шел гулять и гуляючи заработать денег. Бригада его обрабатывала, как говорили, потому что Шмель мал, слабосилен, а в отличие от Чирка еще и ленив. Но был боек на язык и работал, больше языком, а не руками. Где не хватало языка, брал гармонью, лишь бы провернуться, не дать себя в обиду. И получалось у него. Все видели это и все прощали.
Сорокин отгораживался старостью своей, наверстывал умом, опытом. В работе зря не надрывался, берег себя.