Самое неприятное было, что лицо-то, в общем, приятное. Чтобы отделаться от впечатления этой неприятной приятности, Богданов постарался снова увидеть косичку, но не удалось: Володя сидел к нему анфас.
А еще надо было прислушаться к Володиному голосу. Уже давно шел разговор, но Богданов слышал слова, а голоса до сих пор — нет.
Володя постукивал вилкой, но нетерпение сдерживал и занимал Аннушку рассказом о двух студентах, которые подделывали талоны на сахар и, конечно, на водку. «А теперь, когда талоны вот-вот будут на все продукты, а на хлеб — карточки, вот раздолье фальшивомонетчикам! Даже малоквалифицированным! Ведь талоны и карточки подделывать гораздо проще, чем несчастную двадцатипятирублевку. Плохо соображает наше правительство, Попов — плохо. Почему от него Станкевич ушел? Не знаешь, милая моя? Именно поэтому и ушел… Вот я достоверно знаю криминальный факт…»
Голос у Володи опять-таки приятный (почти), сдержанный и солидный — пониже, чем полагалось бы по возрасту. А возраст?.. Ему тридцать маячило, а эта? Девчурка! Соплюшка! Взять ее на руки, как бывало когда-то, прижать тепленькое чудо к себе, потом приподнять над головой, потом пошутить: «Ты что это, Анютка, выдумала-то — замуж выходить? Да ты посмотри, посмотри на него — снизу тебе не видно, а сверху? Да он же — с косичкой. С фиолетовой, а может быть, и с синей?» Театр не получался, то есть театр был до того реальный — жуть! Искусства никакого, одна жуть! В этом реализме и Богданову тотчас нашлось место — статиста. Философом Мартином Хайдеггером, кажется, сказано: слово — это непотаенный смысл; но дело статиста — молчание, и потому Богданов — весь потаенный и весь никому со своей потаенностью не нужный. Конечно, люди не любят тайн, поэтому у них так много совершенно бессмысленных и бессильных слов… им предназначено вертеться и прыгать вокруг тайн. А еще обязанность статиста: ни один мускул не должен дрогнуть на его лице! Ни один! Богданов стал овладевать собственными лицевыми мускулами и вдруг увидел себя совершенно отчетливо. Покуда все они вчетвером разговаривали в прихожей — Богданов стоял против зеркала, отражался в нем, но своего отражения не видел, но вот сейчас увидел воображением: старик стариком и уши холодные… Растерянный старик, старик статист, злой и жалкий. Волосенки седеющие, жалкие. Зубы вставные. Глаза тусклые, жалкие… Выражение лица? Если и есть, то — каменное, жалкое. И в таком-то вот виде Богданов ждал возвращения Людмилы словно спасения. Когда он ждал ее так же? А вот когда: лет тридцать пять назад, в возрасте постарше Аннушкиного, чуть помоложе этого, который жених.