Богданов слушал жену, удивлялся: дочь-то родную, первую, зачем предавать? Надобность какая?
Но было мгновение, оно Людмилу подменило: была одна, стала другой — бестактной и грубой. Богданов и над собой мгновение вдруг ощутил: вот и он сейчас тоже улыбнется, тоже засмеется, тоже скажет какую-нибудь глупость и сделает вид, будто счастлив. И если бы только вид! Во что, во что, а в собственный вид поверить проще всего. В собственную глупость — проще всего! Жених Володя — поверил? Невеста Аннушка — поверила? Теща Людмила и говорить нечего. И только он, Богданов, кое-как держится. В одиночестве. И если бы в гордом! Но гордости и признака не было, была тоска, была жалкая растерянность и вот еще возмущение; старшую-то, Евгению, зачем предавать? Богданов ее, в себя, Ахматову и Пастернака углубленную, любил больше, чем младшую, легкомысленную, но ломоть был отрезан, отрезан Литвой, а тогда Богданов решил, что Аннушкино легкомыслие еще лучше серьезности Евгении и, уж конечно, современнее.
Правда, решение это далось ему очень трудно. Когда Евгения уехала в Литву, дом Богдановых как будто перестал быть их домом, стал чьим-то чужим, скучным и нелюбимым. Это ведь Евгения устраивала кухонные посиделки с гитарой и самиздатом, так устраивала, что молодежи ничуть не было неловко со старшими, то есть с Женечкиными родителями, а родителям — с молодежью. Она так устраивала, что в конце концов Богданов уже не мог без посиделок обходиться, каждую пятницу пораньше сматывался с работы, бегал по магазинам, чего бы еще сшибить из жратвы, молодым этим хоть быка жареного притащи — косточки не оставят. Правда, если и косточки ни одной — они не обидятся, никто не намекнет, даже если и голоден как собака…
Так Женечка посиделки устраивала, что в конце концов вышла замуж за одного из многих ее искренних поклонников, и когда вышла — молодой и красивый муж увез ее в Литву.
— А мы уже для начала как можем, так и стараемся, Людмила Ниловна, — с басом в голосе заверил Володя, возобновив прерванный разговор и тряхнув косичкой.
Потом он опрокинул рюмочку, вздохнул, глядя на нее, пустую, и поцеловал Аннушку. Потом не торопясь отправился на другую сторону стола — целовать Людмилу. По пути чмокнул Богданова. Целуя со смаком будущую тещу, говорил:
— Хор-рошо ныне было сказано насчет начала! Очень хор-рошо! И точно! Как в аптеке! Я, конечно, догадывался, что у Анечки очень мудрая мама, а теперь объявляю для всеобщего сведения: догадки оправдались на восемьдесят пять процентов. Да-да, пятнадцать процентов еще остается за вами, моя дорогая Ниловна, пятнадцать в кредите. Пятнадцать — не больше и не меньше!