Забрав две унылые серые стопки, она вышла, затворив за собой дверь купе.
Повисла неловкая пауза. Мужчина снял пиджак, присел напротив и, искоса взглянув на смущенную девушку, представился:
— Николай Иванович.
«Ишь, гадалка из пеленок. Я и сам-то про себя теперь ничего не знаю…» — подумал он.
Николю Ивановичу перевалило за сорок. Казалось бы, мужчина в расцвете сил. Но два месяца назад внутренним распоряжением нового председателя КГБ он был отчислен из органов.
Он, отдавший всю жизнь службе родине, стал безработным! Сказать, что для него это было ударом, — не сказать ничего, и то, что он был не единственным, не успокаивало, а, пожалуй, ввергало в еще большее уныние: увольняли подразделениями, целыми отделами, закрывали, переводили, расформировывали. На глазах разваливали мощную отлаженную систему, доселе казавшуюся незыблемой. Для многих людей началась подлинная катастрофа.
Года полтора назад затрещала по швам и личная жизнь. Детей у них с женой не было. Поначалу они еще держались, надеялись, но с годами надежда улетучилась. Мысли о бездетности и раньше повергали жену в депрессию, но в последнее время, на фоне краха страны, когда все пошло наперекосяк, когда месяцами задерживали зарплату, жена все чаще стала прикладываться к бутылке. Сначала он утешал ее, как мог, уговаривал. Потом стал вспыхивать, повышать голос, запирать спиртное на ключ… Она убегала из дому и возвращалась навеселе. Начались ссоры. А потом… Она пошла вразнос и стала гулять — сначала по пьянке, случайно, а потом и без пьянки… Терпеть такую жизнь не было сил. А тут еще это чертово увольнение.
Теперь пить стал он. Жизнь зашла в тупик. Каждый день приносил новости одну хуже другой. Он не мог ни спать, ни читать, ни думать — угрюмые мысли не давали покоя, и он топил их в алкоголе. Демонстрировать свои слабости никому не хотелось. Позвонил паре друзей — лучше бы не звонил: у одного инфаркт, лежит в военном госпитале; второй застрелился из табельного оружия… Набухая тяжелой депрессией, он и сам был близок к самоубийству. Разъезжая по темным столичным улицам, — иногда он «левачил», подбрасывая голосующих на обочине редких прохожих, — он все чаще и чаще испытывал желание на полной скорости протаранить парапет Яузы и похоронить одним махом все. Удерживала только мысль о старенькой маме: не перенесет. И однажды, вернувшись домой, он швырнул в пыльный угол ключи от машины, покидал вещи в коробки и поехал на вокзал. В Кисловодск, к матери, в родные края.
Девушка напротив него, подперев подбородок, смотрела в окно и тоже о чем-то думала. О чем-то невеселом, показалось ему.