Он приготовился было платить за проход в город, но ни стража, ни окружающие не обратили на них с Ингрид никакого внимания.
— Отвела глаза, — негромко сказала Ингрид, когда они миновали ворота. — Туда-сюда бегаю, никакого серебра не напасешься каждый раз платить.
— И никто не понял? — удивился Гуннар. В Белокамне на такой случай среди стражников всегда был одаренный.
Ингрид пожала плечами. И то правда, поняли бы — шум подняли, а все обошлось. Девушка задумчиво добавила:
— Не знаю, много ли здесь одаренных. Наверное, как и везде, один-два на сотню. Перстней вроде не носят, а дар не видно, пока им не пользуются.
Гуннар задумался, что помешает той же Ингрид не просто отвести глаза, а подчинить рассудок хозяина богатой лавки и забрать, что захочется, оставив купца в полной уверенности, что он сам предложил дорогим гостям все, что тем заблагорассудится. Учитывая, что в каждую лавку одаренного не поставишь — ничего. Кроме того неуловимого, что называется честью — и что далеко не всегда распространяется на низших. Благородный костьми ляжет, чтобы вернуть карточный проигрыш, но совершенно спокойно не расплатится с портным: тому оказали милость уже тем, что такой человек у него обшивается. Одаренный не попытается взять силой равную себе, но, не особо задумываясь, завалит приглянувшуюся горожанку или крестьянку — и радуйся, девка, что внимание обратили и монету бросили. Впрочем, к одаренным девки обычно сами липли — ради пары монет за ночь и туго набитого кошелька, что платил университет за каждого приведенного ребенка.
Настроение стремительно испортилось. От ярких тканей, вышивок и драгоценностей рябило в глазах, незнакомая речь била по ушам, и было очень трудно понять, что тут нормально, а когда стоит насторожиться. Хорошо хоть постоялый двор, куда его привела Ингрид, оказался чистым, а каменные его стены снаружи были выбелены известью, так что почти не нагревались на солнце.
Узкие окна комнаты, которую они сняли, занавешивала плотная ткань, почти не пропускающая света, так что внутри было, хоть и темно, но не слишком жарко, а после того, как Ингрид выплела лед, стало совсем хорошо. Постель оказалась без клопов, еда — вполне сносной, хотя Гуннар старался выбирать знакомую пищу, отказываясь от странных похлебок и морских гадов. Не хватало еще с непривычки животом маяться.
То ли за вечер в трактире он успел привыкнуть к незнакомому говору, то ли просто накануне устал, а за ночь выспался, благополучно загнав дурные мысли на задворки разума, где они обычно и пребывали, но на следующее утро все было куда проще. Гуннар молча шагал за Ингрид по улице, привычно изображая телохранителя, отмечал про себя разные приметные детали, чтобы не заблудиться в огромном незнакомом городе, внимательно смотрел, раз уж слушать тут было особо некого. От души веселился, внешне сохраняя невозмутимость, пока Ингрид и купцы объяснялись жестами и междометиями — впрочем, она была права, когда говорила, что серебро куда красноречивей слов.