Мама заболела. Жизненные силы будто покинули ее. Спазмы в желудке. Опухоль, которая прощупывалась у нее внизу живота. Я старался изо всех сил, готовил ей настойки и отвары, но с болью замечал, что, несмотря на лекарственные травы, ее состояние ухудшается. Аппетит пропал. Кожа приобрела желтушный оттенок. Пила она теперь через силу.
Мама не жаловалась. Она уже поняла. Она уже решилась. Так же как прежде она приняла возраст, теперь она принимала смерть. Лучше сказать, она ждала ее.
– К чему мне плакаться? – как-то бросила она мне в приступе сотрясавшей ее лихорадки. – Смерть освободит меня.
Только одно еще согревало ее уходящую жизнь – улыбка. В одиночестве лицо Мамы было омрачено оцепенением и досадой, однако оно освещалось, едва кто-нибудь из нас приближался к ней. Та, которой недоставало сил, чтобы поддерживать продолжительную беседу, непрестанно улыбалась нам. Ничто не затеняло радостного блеска ее глаз, созерцавших Хама или его ребятишек. Что же до нас с Бараком, то мы стали необходимы ей, как воздух, которым она дышала, и через улыбки, которыми мы обменивались, улыбки, от которых рот у нас расползался до ушей, передавалась сила нашей любви.
Выходя из дома, этот здоровяк Барак тайком плакал, как нашкодивший подросток; стоило ему воротиться к Елене, он зажигал улыбку теплее, ярче и благотворнее, чем любой костер.
Мама скончалась ночью.
Войдя к ней в комнату на рассвете, я обнаружил ее остывшее тело и Барака, который, преклонив колени, бормотал священные тексты.
Я тоже встал на колени и присоединил свои молитвы к его. В те моменты, когда я умолкал, я мысленно обращался к Маме с нежными словами, и по губам Барака, которые едва заметно шевелились, видел, что он тоже продолжает диалог; после чего мы вновь принимались за ритуальные песнопения.
Барак не пролил ни слезинки. Из-за меня? Или потому что Елена, по-прежнему присутствующая здесь, хотя и бездыханная, запретила ему рыдать?
Когда мы многократно проговорили наши молитвы, Барак поднял голову и, глядя на меня восторженными глазами, впервые за весь день обратился ко мне:
– Понимаешь ли ты, мой мальчик, как нам обоим повезло: тебе – иметь Елену матерью, а мне – супругой? Знаешь ли ты людей счастливее нас?
Он улыбался, глаза у него были ясные, черты лица разгладились, дышал он спокойно и ровно, и я с удивлением видел, что он не ковыряет свежую рану, а совершенно искренне благодарит мироздание. Этим утром, когда судьба отняла у него любимую женщину, вместо того чтобы скорбеть, он ликовал.
– Она умерла в моих объятиях. Ничто не могло принести ей больше счастья. Ничто и меня не могло бы сделать счастливее. Разве что умереть у нее на груди.