Постепенно я осознал, что в этом кроется ускользающая от меня глубинная логика. Наблюдения за небом подтверждали мою мысль о том, что парады светил не зависят ни от фантазии, ни от произвола, однако мне не удавалось обнаружить эти закономерности.
Я рисовал на земле созвездия – эти сгруппированные звезды, – соединяя камешки проведенной в глине линией. Эта система позволяла мне потом, при свете дня, идентифицировать их, а затем дать названия, чтобы помочь своей памяти. Подыскивая термины, решаясь на аналогии с животными, я сознавал условность своих прозвищ. Приручить неведомое можно, только сведя его с известным. Если бы я был первым, я бы назвал Малого Головастика Малой Медведицей, а Большого Головастика – Большой Медведицей. Так, недалеко от нее я поименовал Конем группу, которую мне удалось свести к телу с четырьмя ногами и шеей, что несколько веков спустя превратится у халдеев в созвездие Льва – а вот я льва никогда не видал. Что же касается скопления звезд, число и яркость коих порой колебались, оно напоминало мне курицу с пушистыми цыплятками, и я назвал его созвездием Цыплят, тогда как несколькими тысячелетиями позже оно станет известно потомкам как Плеяды, потому что греческие астрономы разглядели в нем семерых дочерей титана Атласа. И наконец, одно созвездие получило множество наименований, так я старался придать смысл его рисунку: я называл его то Бараном, как в скором времени шумеры, то Охотником, поскольку видел в нем лук, направленный на Цыплят, – позже эта мысль придет в голову грекам, которые окрестят его Орионом.
Неужто, сам того не понимая, я нарисовал первую карту звездного неба? В мечтательном неведении положил начало созданию астрономических каталогов?
Глядя на звезды, я не знал, на что я смотрю, – да и сегодня кто это знает? Я не только пребывал в неведении, что живу на планете, но еще меньше догадывался о том, что наблюдаю другие. Объекты, движущиеся надо мной, не принадлежали к нашей земле. По моему мнению, существовала не бесконечная Вселенная, а плоскость, по которой перемещались Солнце, Луна и звезды, – днем она была голубой, а ночью черной. На мой взгляд, не было никакого беспредельного пространства, а только конечный, замкнутый мир. Мне представлялось, что центр там, где нахожусь я. Ни я, ни земля, на которой я сидел, скрестив ноги, не двигались – вращался небесный свод.
Тем не менее я довольно часто испытывал недомогание, головокружение, которое по прошествии времени считаю предчувствием. Я содрогался, задавая себе этот вопрос: если звезды крепятся на своде или если они пронзают его, как утверждают некоторые, – что находится за сводом? Пространство в моем ошалелом сознании раскрывалось, расширялось, отвоевывая все новые поля, потом другие, и еще, и еще, словно Волна потопа, что толкнула нас вперед. И я изнурял свой мозг, непрестанно воображая пространство за пространством, беспредельный простор. Подобная перспектива приводила меня в оцепенение, насмехалась надо мной, унижала, и я в отчаянии тряс головой, чтобы стряхнуть этот морок. Не удавалось! Бесконечность не отпускала и терзала меня. Мысля только образами, я не думал о бесконечности, ибо ее невозможно представить себе, только осмыслить. Она открывается рассудку, но не воображению. Еще не родившиеся в ту пору математика и философия не могли стать мне подспорьем в размышлениях о бесконечности, хотя уже взывали к моему сознанию. И пусть я порой испытывал лишь тревогу и растерянность, я уже предчувствовал, что где-то меня ждет целый материк новых, иных идей.