Хам старел, пейзаж менялся, шло время.
А я, над которым оно было не властно, вел диалоги с космосом, которому время было неведомо. Человек, не подверженный порче, пристально смотрел на непортящиеся звезды.
Я редко удалялся от своего логова. Не скрывая больше своей вечной молодости, я старался избегать односельчан, чтоб они не узнали меня или не обратили внимания на мою чудовищную особенность. Едва завидев вдали человеческую фигуру, я убегал и прятался, подобно привидению или дикому зверю. Мне следовало бы опасаться избранных загонщиков, тех, что выслеживают добычу днями напролет, но люди охотились все меньше и меньше: чтобы прокормиться, им хватало земледелия и скотоводства.
Дважды в год я наведывался на опушку возле деревни, чтобы предаться воспоминаниям на могиле Барака и Мамы.
Там произошло нечто необыкновенное: на холмике, под которым я схоронил своих родных, проклюнулись два деревца; несколько лет они, как полагается, тянулись вверх, а затем, повзрослев, сплелись, да не просто сплелись – они проникли друг в друга. Как мне описать это невероятное слияние? Основная ветвь одного из них, мощная, толстая, сильная, вошла в ствол другого. Оно же не только стерпело вторжение, но и упрочило его, зарубцевавшись вокруг, добавив наросты коры, которые образовали кольца. Союз был скреплен.
Я с волнением смотрел на эти соединившиеся деревья. Барак и Елена – это могли быть только они – продолжали свою историю. Их страсть взошла, поднялась к небу и окончательно связала их. Растениями они завершили то, чего не смогли сделать, будучи людьми: стали единым целым. Их любовь продолжала жить…
Весной и в конце лета я в течение трех десятилетий приходил почтить их память, не рассказывая об этом Хаму. Я проводил весь день, сидя между ними, в их дружелюбной тени. Я гладил их. Иногда я их обнимал – и трепетал, когда кора, к которой я прижимался щекой, щекотала меня, как прежде медная борода Барака; я заливался слезами, когда меня нежно окутывал сладкий и тяжелый цветочный запах, потому что ощущал, будто Мама обнимает меня. Острота этих переживаний придавала мне сил и уверенности. Значит, вечность существует. Как и счастливая жизнь.
Нура не выходила у меня из головы. В первые годы воспоминания о ней удручали меня. Потом стали завораживать. Не было нужды вызывать в памяти ее четкий образ или рассказывать себе истории. Мне довольно было представить ее себе, чем-то заниматься под ее взором, мельком представлять себе ее лицо.
Случалось, я спрашивал себя, принадлежит ли еще Тибор нашему миру, бороздит ли его по-прежнему в поисках своего ребенка. Его внезапный уход по-прежнему озадачивал меня, и я надеялся, что он в конце концов смирится с исчезновением дочери. Этот вдумчивый и умудренный знаниями человек ведал лишь одну страсть – и этой страстью была Нура.