– Вот что из нее вышло. Он был уже мертвым.
Я прислонился к стене. По лбу струился пот. Я, дико озираясь, бормотал:
– Мина права. Мы прокляты.
Мама отерла мое лицо и внятно произнесла:
– Она проклята, сын мой. Не ты.
– Нет!
– Да! Хочешь доказательство?
Я озадаченно посмотрел матери в глаза. Она кивнула на Мину:
– Она теряет кровь. Мы уже долгое время пытаемся остановить кровотечение, но все бесполезно. Рана все сочится и сочится.
– Что это значит?
– Она умирает, сын мой. Она уже давно испустила бы последний вздох, но она ждала тебя.
Я в беспамятстве кинулся на землю, сжал ладонями мертвенно-бледные щеки Мины.
Она с трудом открыла глаза и взглянула на меня со всей силой, на какую была еще способна. В глазах ее отразились печаль и стыд.
– Прости…
– За что, Мина? Мы начнем сначала, у тебя получится.
На ее лице задрожало неопределенное выражение, и я истолковал его так: «Я не дура, но спасибо тебе за эту ложь».
Она отыскала мою руку и из последних сил сжала ее.
– Страшно… – прошептала она.
Я коснулся губами ее холодного лба и в этот миг понял, что такое была наша с ней жизнь. Мне вверили девочку, чтобы в моих руках она стала женщиной; Мина тотчас принялась усердно исполнять свои обязанности: была приветливой и любящей, беременела, кормила детей, но делала все неуклюже, без сноровки и понимания происходящего. Она потерпела неудачу во всем, и ее последние минуты были заполнены осознанием этого провала.
Я склонился к ее уху и шепнул:
– Я был счастлив с тобой, Мина.
Зачем я это сказал? Это была ложь, чистейшая выдумка, как бы мне ни хотелось видеть в ней правду. Она вздрогнула. Я упрямо повторил:
– Я был очень счастлив с тобой.
В ее лице появилось новое выражение: это была радость! Радость взяла верх над сожалениями и страхом. Радость засияла ослепительным светом.
Я улыбнулся ей, и моя улыбка унесла ее ввысь.
Судорожно сжались пальцы.
– Мина!
Вздох слетел с ее губ.
– Мина!
Я схватил ее руку в надежде на отклик.
– Мина!
Мама обняла меня:
– Она уже отправилась в путь к другому миру, Ноам.
Я пристально смотрел в открытые глаза; они меня больше не видели.
Мама прошептала:
– Ее неопытная душа вышла из тела, поднялась над нами и покинула дом. Она направилась к Озеру.
Я в отчаянии опустился на землю и лег рядом с бездыханным телом Мины. По недвижности и холоду ее членов я почувствовал, что ее тут больше нет, что она теперь движется одна и больше не может на меня рассчитывать; но мне хотелось что-то понять, обнять, удержать, сохранить…
Я заплакал. Я плакал долго.
В моих слезах была нежность, которую я едва успел приоткрыть Мине, в них была жалость. В приливах нежности, что она во мне вызывала, было лишь сострадание, сочувствие к слабому, милосердие к обездоленному. Я всегда жалел Мину – жалел за ее боязливость, зависимость, неловкость, робость и женскую несостоятельность; жалел за бесплодные усилия воплотить свою судьбу; жалел за поражения; и теперь я жалел ее за окончательность провала: она умерла в родах, умерла такой молодой… И эта жалость была – я ощущал это, прижимаясь к мертвому телу, – не только полным принятием Мины, но и особой любовью. Любовью горькой, жгучей, светлой и сердитой, но все же любовью.