Я свернула на нашу улицу и увидела у входа в наш дом женщину и маленькую девочку. Я их не знала. Женщина была слишком пожилой, чтобы приходиться девочке матерью. Я решила, что это ее бабушка. Она возвышалась над девочкой и сердито грозила пальцем, отчитывая ее. Я остановилась, чтобы не мешать им. Внезапно женщина отвесила девочке пощечину. Я вздрогнула, как будто меня ударили. Девочка молчала и не двигалась. Еще минута – и обе они заторопились прочь по улице и скрылись за углом.
Выглядели ли так же мы с Анук, когда ругались на людях, когда спешили к метро, одна впереди, другая сзади, обмениваясь мрачными взглядами, когда отталкивали друг друга, чтобы пройти через турникет? Останавливались ли прохожие посмотреть на нас и, если да, что они думали?
Я никогда не ждала Рождества, и в этом году его приближение в некотором смысле угнетало меня еще больше. В Рождество папа проводил с нами меньше всего времени, и мы острее всего ощущали его отсутствие.
На следующей неделе Брижит и Давид отправлялись в Швейцарию, чтобы провести каникулы с семьей Давида. Его родители переехали в Женеву, поближе к дочери, которая жила там с мужем и тремя детьми. Они должны были провести там почти две недели.
Я прочитала “Здравствуй, грусть” в один присест за несколько дней до Рождества. Начала днем и прервалась только на ужин. Я читала в кровати допоздна, подперев тонкую книжку на груди одеялом, и закончила уже за полночь. Я не ожидала, что между рассказчицей, Сесиль, и ее овдовевшим отцом будут такие тесные отношения – об этом Брижит не упоминала. Но теперь стало ясно, что именно в этом состоит эмоциональная суть романа. Они вели себя не столько как отец и дочь, сколько как друзья; они пили вместе и поддерживали романтические увлечения друг друга. В последней главе, которую я перечитала еще раз, перед тем как выключить свет, Сесиль думает об отце: “У тебя не осталось никого, кроме меня, у меня – никого, кроме тебя, мы одиноки и несчастны”[31].
Я ужасно завидовала их близости, которую Сесиль называла сообщничеством, но в то же время меня утешало то, как в этой книге описывалась печаль. Моя печаль могла быть такой же, как у Сесиль, меланхоличной и красивой – серебристым шлейфом, тянущимся за мной по улицам и по коридорам лицея. Я заснула уже утром с надеждой на преображение, атмосфера в квартире как-то даже потеплела, и я поймала себя на том, что ищу общества матери.
Несколько тихих дней перед сочельником мы провели, слушая Диану Кинг и Шаде, папиных любимых исполнительниц. Анук, покачиваясь в такт музыке, раскладывала подарки под нашей искусственной елкой. Елка светилась красными и белыми огоньками, но игрушек не было, потому что у нас так и не дошли руки их купить.