— Не помню.
Он помнил, время от времени у него возникали обрывки воспоминаний, но было стыдно даже думать об этом. На добром лице Анис, склонившемся над ним так близко, застыла тревога. Из его рта на ее серебряные руки заструилась кровь.
— Я… — Голос осекся. — Я всегда этим занимался.
— А в самый первый раз — когда?
Он вспомнил, как лежал под розовым кустом в бабушкином саду с мотыльком в кармане, но даже тогда это не было ему в новинку. Когда он встретил Найю, в его школьной сумке лежало несколько. Во вторую ночь, проведенную в доме Дез’ре, она обнаружила в его вещах мотылька — сворованный где-то дешевенький вид. Дез’ре расхохоталась. «Тебе для начала нужен специальный мешочек, — сказала она. — Я тебе дам».
Как-то ночью они сидели в саду у Дез’ре, он держал в руках прейскурант мотыльков, из которого выбирал для них обоих, а она в темноте оглаживала свои груди. У нее, похоже, был неограниченный бюджет на покупку мотыльков разных видов. Сумеречные индиго. Хвостатки. Стеклокрылые. В тот день, когда он покинул ее дом, она вложила в его чемоданчик редких мотыльков: Рассветных мстителей и Красных литейщиков. Прощальный подарок, пояснила она.
— Наверное, лет в десять, — сказал он.
— О, Завьер! — воскликнула Анис.
Ему нравилось, как ее губы произносили его имя. Он представлял себе, как оно выползает из илистого укрытия, словно устрица из раковины. Он помнил, сколько лет ему было, когда и где это произошло. Но о тех временах у него остались лишь отрывочные воспоминания, и бывали дни, когда он и в них сомневался.
* * *
Только после того, как Айо получил работу, ушел из дома и начал присылать семье львиную долю своего заработка, о чем его никто не просил, безработный Пьютер, подавив стыд, нанялся сменным рабочим; ночами таскал верши для ловли омаров и крабов, когда же он возвращался домой, его красивый хвост был мокрым и вонял рыбой. Крабы его жутко злили. А Завьер не понимал почему.
Ему было десять лет, и мать стала таскать его с собой по барам.
Ее любимое заведение располагалось под рифленой железной крышей, которую подпирали неструганые доски, а у стойки стояли три колченогих табурета. Бармен разливал черпаком дешевое банановое пойло, от которого сводило зубы. За столиком в углу похрапывал спящий завсегдатай.
Трейя поднесла ко рту Завьера чашку с острыми краями.
— Ну-ка глотай! Мой радетель… — Она не стеснялась признаваться в своей тщеславной мечте, только когда бывала пьяна. — Мы разбогатеем, а все благодаря тебе. Красавчик мой!
Он откидывал голову, и алкоголь из чашки тек по его рубахе. Она внезапно отступала от него, выпрямлялась, и под ее весом петуха табурет со скрипом припадал на одну ногу. На ней были дорогущие синие сандалии с множеством ремешков, и хотя на ее платье не было ни пятнышка, свой набедренный обруч она давно потеряла в другом баре. Она приподняла платье c двух сторон, отчего ткань застряла в ее трусиках и на бедрах собрались бугристые валики. Ее груди колыхались под платьем; ему хотелось прикрыть рукой глаза, чтобы загородиться и от нее, и от таких вечеров. Он видел, как беззвучно движутся ее губы: она начала подсчитывать. Десять минут — это пристойный интервал между порцией выпивки и следующей? Или семь?