— Там весь день говорили про тебя, радетель. Весь день! И песни, и интервью. И я все время думал про тебя, про то, что я у тебя в долгу.
Завьер развел руками:
— Ты ничего мне не должен.
Зебедайя смотрел на него и медленно моргал.
— Призрак Найи приходил ко мне.
Завьер схватился за столешницу так крепко, что осыпал ее приправами: кристаллы соли и кусочки мускатного ореха впечатались в дерево.
— Когда?
— Пять месяцев назад.
Он смог произнести лишь одно слово:
— Нет.
Зебедайя продолжал. Ему не хотелось потом думать, по какой причине он скрыл эту информацию. Может быть, потому что до смерти Найя была его женщиной и Завьер ей был совсем не нужен. Она сама так сказала. Ему хотелось, чтобы никто, кроме них, не знал о ее визите. Но по мере того как он выдувал из стальной трубки раскаленные стеклянные капли и формировал из них крошечные предметы, он вдруг задумался, что сам не знает, какие чувства стал к ней испытывать, если бы исполнял все ее желания и капризы.
— Если ты сам их исполнял, — заметил Зебедайя.
Завьер откинулся на спинку стула. Его голова прочистилась окончательно.
Был жаркий день, говорил Зебедайя, и у него вспотела спина. Утром его проведали двое взрослых сыновей, принесли лобстеров. Он сварил трех на заднем дворе, поморщившись, когда один лобстер запищал в кипятке.
Найя оказалась рядом с ним, нагая, и все время шаркала. На ее лицо было невыносимо смотреть. Оставшаяся на костях плоть стала серой, как брюшко улитки, а на горле виднелись красные полоски. От нее пахло сгнившим личи. Но ее кости представляли совершенно жуткое зрелище: он видел почти весь скелет или то, что от него осталось: половину грудной клетки, стертые лобковые кости, а кости запястья со стуком болтались. Прямо у него на глазах один из оставшихся у нее зубов раскололся надвое и выпал ей на грудь.
Он не был уверен, что она его узнала. Ее глаза были похожи на коричневые монеты: плоские и холодные. Но когда он приблизился, желая, несмотря ни на что, до нее дотронуться, она заплакала и протянула к нему руки.
Он взял ее руки; тогда ему это не пришло в голову, но, возможно, он смог это сделать, потому что у него самого были дети: дети, которые вытирали о него сопли, приносили домой с улицы грязь и какашки, и их кровь из порезов капала на пол. И стоило ему сжать ее руки, как он понял, что в этом нет ничего страшного. Она пахла, она извивалась под его пальцами, напоминая какое-то диковинное животное, но самое главное — ему очень хотелось ее утешить. Она шуршала в его руках, а он посмотрел на нее — убедиться, что не напугал. Она прижалась к его груди, оставив пятна на рубахе.