По всей вероятности, Шарлотте не хотелось, чтобы читатель усмотрел в романе то, что лет десять назад произошло с ней самой, – не потому ли она упорно отказывалась давать права на перевод «Виллет» на французский? С одной стороны, Шарлотте не терпелось хотя бы мысленно, в воспоминаниях вернуться к памятному 1843 году, пребывание в брюссельском пансионе было слишком еще живо в ее памяти. С другой, она стремилась избежать малейших ассоциаций, которые бы связывали ее с ее героиней. Не потому ли, посылая в октябре 1852 года Уильямсу и Смиту первые два тома романа и извещая издателей, что третий том уже на подходе, она настаивает, чтобы роман издавался анонимно? Уильямс отнесся к этому предложению с пониманием (брюссельский эпизод из жизни Шарлотты был ему известен), Смит же высказался решительно против, ему претит, пишет он Шарлотте 30 октября 1852 года, набранные аршинными буквами рекламные анонсы вроде «НОВЫЙ РОМАН КАРРЕРА БЕЛЛА» или «НОВАЯ КНИГА АВТОРА „ДЖЕЙН ЭЙР“».
Первые два тома романа издателям понравились, хотя Люси Сноу не вызвала у Джорджа Смита восторга – слишком, дескать, автобиографична, стоило бы поподробнее описать детство героини, ее «корни», чтобы развести Люси и Шарлотту. А вот с третьим томом вышла заминка: издательство отмалчивалось, и Шарлотта стала проявлять беспокойство:
«Раз от вас нет вестей, значит, третий том вас разочаровал. Если это так, скажите, как есть. Лучше ведь знать правду, пусть и невеселую, чем пребывать в неведении».
В неведении Шарлотта пребывала недолго, из издательства ответ пришел на следующий же день, вместо письма в конверт был вложен чек на 500 фунтов, а наутро вслед за чеком пришла записка:
«Мы решили избавить Вас от встречи с непрошенным привидением по имени Каррер Белл».
Записка Смита датируется 1 декабря 1852 года, а спустя две недели, 13-го, в жизни Шарлотты происходит событие не менее значимое (непредвиденным, впрочем, назвать его трудно): викарий Патрика Артур Белл Николз делает ей предложение руки и сердца.
«В понедельник вечером, – пишет Шарлотта Эллен Насси, – мистер Н. был у нас к чаю. Я чувствовала – не могла не чувствовать, – что с ним что-то творится, он все время озирался и при этом помалкивал, вел себя как-то странно, заметно нервничал. После чая я, как обычно, ушла в столовую, а мистер Н. – тоже, как обычно, – остался сидеть с отцом до девяти вечера. В девять слышу, дверь открывается, гость как будто бы уходит. Я думала, сейчас хлопнет входная дверь, но нет, Н. остановился в дверях столовой и тихонько постучал, и тут только меня осенило. Вошел, остановился. Что он говорил, можешь догадаться сама, но видела бы ты, как он держался: весь дрожит, белый, как полотно, говорит еле слышно и как-то с трудом, будто через силу. Тогда я впервые почувствовала, чего стоит человеку объясниться в любви, если он сомневается, что получит согласие… Он говорил о том, как он страдает, что больше страдать не в силах, и умолял дать ему повод надеяться. Я попросила его меня покинуть и обещала утром дать ответ. Я спросила, говорил ли он с папой, и Н. ответил, что не решается… Я буквально силой выпроводила его из комнаты…»