И от полной безысходности вспоминает про свою давнюю любовь Мэри Бердер сначала пишет, чтобы выяснить, замужем ли она, ее матери, в письме не без задней мысли расхваливает свой ховортский дом, своих послушных и ласковых детей, а также свое вполне приемлемое финансовое положение. А затем, узнав окольным путем, что Мэри не замужем, пишет ей уже напрямую, однако в ответ получает резкую отповедь:
«Если между нами и существовала одиннадцать или двенадцать лет назад дружеская связь, то ее больше нет и возобновиться она не может ни при каких обстоятельствах».
С настойчивостью, достойной лучшего применения, в январе 1824 года Патрик пишет ей вновь: «Я ни минуты не сомневаюсь, что, будь Вы моей, Вы были бы счастливее, чем сейчас…», ответа, однако, не получает и, рассыпавшись в извинениях, отступает. Это была последняя попытка Патрика Бронте устроить свою личную жизнь.
По малолетству смерть матери дети пережили не слишком тяжело. Старшие довольно быстро Марию забыли, младшие и не помнили, – да и ранняя смерть в те времена была в порядке вещей. Элизабет Гаскелл, склонной прувеличивать царящую в пасторате мрачную атмсоферу (дабы подчеркнуть, как непросто жилось героине ее книги с самого детства и как тяжелая жизнь скажется на ее творчестве), младшие Бронте виделись «не по годам угрюмыми и молчаливыми».
«Такие они тихие, послушные крохотки, что кажется, в доме и детей-то нет. Какие-то они безжизненные, непохожие на других детей», – ссылается Гаскелл, в подтверждение своих домыслов, на слова их тогдашней няни.
Патрик, один из первых читателей «Жизни Шарлотты Бронте», эту точку зрения – и можно его понять – решительно опровергает. «Такое впечатление, – пишет он Гаскелл, – надуманно и в корне ошибочно». К его словам можно было бы и не прислушаться, если бы многие бывавшие в эти годы в пасторском доме не воздавали многодетному отцу должное, не награждали его такими лестными эпитетами, как «добрый», «участливый», «приветливый», «внимательный», «доброжелательный». Мнение Гаскелл, рисовавшей Бронте человеком эксцентричным, необузданным (по ее словам, Патрик мог в порыве ярости отломать спинку от стула, швырнуть в огонь каминный коврик, не выходить к общему столу неделями), настолько не вязалось с тем, каким воспринимали Бронте друзья и знакомые, что она была вынуждена «исправиться» – изъять из третьего издания книги наиболее резкие, «надуманные», как считали многие, о нем суждения. Истина, однако, лежит, как всегда, посередине: можно быть хорошим, заботливым отцом и в порыве ярости ломать стулья, жечь каминные коврики и даже распускать руки – никакого противоречия тут нет. Как в точности складывались отношения отца с детьми, когда они были еще маленькими, кого он выделял, к кому, наоборот, был придирчив, мы не знаем.