«А легко ли меня держать под башмаком, это вы можете рассудить теперь: по моему поступку с Вами. Вы знаете, каков у меня характер на самом деле. Я мягок, деликатен, уступчив – пока мне нравится забавляться этим. Но – женщине ли держать меня в руках? – Я ломаю каждого, кому вздумаю помять ребра; я медведь» (Чернышевский, XV, 790). И добавил: «Я не имею времени даже переписываться с моим женатым сыном и его женой; они переписываются с матерью, а не со мной; притом я хочу, чтобы они, насколько они способны быть благодарными, были благодарны матери, а не мне; я в их благодарности не нуждаюсь; если одряхлею, меня прокормит кто-нибудь из многих любящих меня за то честное, что писал я в молодости. Но моя жена по всей вероятности, переживет меня: кому будет дело до нее? Никому из посторонних; если сын (младший) и его жена не будут помогать ей, то ей придется жить на 7 или 6 руб. в месяц, как жила много лет без меня. Поэтому деньги и подарки младшему сыну и его жене идут от ее имени. <…> Моя жена – мотовка; мотовка она или нет, она не расходует и 20 коп. без моей воли. Она не боится меня, это правда; но она жалеет, что я работаю без отдыха; ей хотелось бы, чтоб я отдыхал; потому ни копейки не истратит она без положительного знания, что этот расход одобряется мною. И на себя ль расходует она деньги, идущие через ее руки, по недосугу мне заниматься пустяками? У нее нет ни одного шелкового платья: у нас из-за этого было много ссор; но я не мог добиться, чтоб она купила себе шелковое платье» (Чернышевский, XV, 790–791).
До его смерти оставалось еще пара месяцев. И все это время он зарабатывал деньги на жену. Ф.В. Духовников в письме к М.И. Семевскому от 10 марта 1890 г. среди причин, вызвавших ухудшение здоровья Чернышевского, назвал «повышенную нервозность» Ольги Сократовны и «огорчения сыном-неудачником, который живет за границей и который постоянно требует деньги». «Может быть, – писал Ф.В. Духовников, – Н.Г. искренно сказал одному своему родственнику: “Вы думаете, что в Сибири мне жилось нехорошо, я только там и счастлив был”». Разумеется, Николай Гаврилович имел в виду исключительно семейно-бытовую обстановку, осложнившую его жизнь в Астрахани и Саратове, часто вызывая нервное перенапряжение.
Новый приступ болезни случился 14 октября. Вызванный А.В. Брюзгин отметил пароксизм той же малярийной лихорадки. Больной бредил, что, по мнению врача, указывало на слабость нервной системы. Лекарства возымели действие, и наутро 15 октября он чувствовал себя получше. Однако он тут же принялся за работу и, по свидетельству очевидца, «надиктовал более 16 страниц печатного текста, сам изумившись своей рабочей энергии». Организм не выдержал напряжения, и вечером приступ повторился. А.В. Брюзгина дома не оказалось, тогда А.А. Токарский отправился к доктору Н., но тот отказался идти, сославшись на бывших у него гостей. О «странном, если не сказать больше, отказе доктора Н. от исполнения просьбы посетить больного» писала саратовская газета. М.Н. Пыпин сообщал об этом эпизоде так: «…Токарский поехал за докторами: тот отказывается, тот спит; в конце концов кроме Брюзгина явились Кротков и Бонвеч». У Ф.В. Духовникова читаем: «В десять часов состоялся консилиум из докторов: Брюзгина, Кроткова и Бонвеча, приглашенного по совету А.П. Ровинского; хотя были приглашены и другие доктора (между прочим Розенталь и Погосский). На консилиуме пришли к заключению, что приступы болотной лихорадки приняли опасное направление. Предписали хинин. В два часа дня 16 октября снова приходили А.В. Брюзгин и М.И. Кротков. Они установили упадок сердечной деятельности и односторонний паралич. В сознание Чернышевский так и не приходил. В четыре часа ушли и вернулись через два часа; по-прежнему бессознательное состояние; давали дышать кислородом и применили возбуждающие средства. В двенадцать ночи состояние больного не изменилось. В 12 часов 37 минут ночи после апоплексического удара Чернышевского не стало»