– Господи, помилуй! – недоверчиво прошептала Даша. – Опоили! Мыслимо ли такое? Я думала, он обезумел, а он воли своей лишился!
«Неужели?! – чуть не вскрикнула Екатерина. – Неужели жидкость из розового сосуда так подействовала на Стельку? Ведь он готов сделать все, все на свете, исполнить любое приказание, даже себе во вред! И это всего с одной капельки! Но если так… если так… Боже! Если так, значит, я теперь всемогуща!»
Десятки, сотни радужных картин промелькнули в ее голове – картин, рисующих всевластие Екатерины над окружающими. Была там картина полной и безоговорочной покорности зловредной сестры Елены, насмешника-брата и деспотичного отца. Еще мелькали какие-то отупевшие от покорности лица, Екатерина даже и понять не могла, кто это. Миллесимо мелькнул… Почему-то вихрь немыслимых нарядов взвивался вокруг, кружева с золотой и серебряной битью[3], ленты, перья, шелковые туфельки, а главное – бриллианты, роскошные бриллианты покойной великой княжны Натальи Алексеевны, которые, по мысли Екатерины, император должен был подарить ей – как даме своего сердца. Он все не дарил, сквалыжничал, но уж теперь-то… И еще, еще что-то вилось, кружилось, мелькало перед глазами – праздничное, роскошное, самоцветное, ослепляющее, опьяняющее почище любого зелья!
Она даже не видела, как донельзя разъяренный отец собственноручно – вернее, собственноножно! – пинком вышиб одно бревешко из поленницы, на которую взгромоздился одурманенный Стелька, и тот, выронив гужи, загремел наземь вместе с раскатившимися поленьями, так приложившись головой, что лишился сознания.
По приказанию князя его повязали по рукам и ногам и унесли в холодную, где Стелька под присмотром сердобольной и сведущей бабки Пелагеи пролежал сутки в некоем состоянии забытья, не то во сне, не то в беспамятстве, а потом пробудился – весь разбитый как душевно, так и телесно, не сохранив в памяти ничего о тех чудачествах, которые выделывал, будучи «опоенным злым зельем».
– Что же вы скажете, Дашенька? Что же вы решили?
Даша вскинула глаза на стоящего напротив высокого юношу. Что ему ответить? На какой вопрос? Что она должна была решить? Какая задачка перед ней поставлена?
Впрочем, Даша лукавила. Она прекрасно знала, прекрасно понимала, почему вот уже который день взор темных, напряженных глаз не отрывается от нее, вот уже который день этот юноша постоянно рядом, – вернее, вынуждает ее быть рядом с ним. Просыпаясь чуть свет в отведенной ей спаленке в московском доме дядюшки Долгорукого, Даша была уверена: сейчас велят спешно одеваться, причесываться – и мчаться во дворец, чтобы присутствовать на завтраке, на обеде, ужине, на танцевальном уроке, на куртагах, на стрельбах, на морских боях, на играх в карты или в фанты, на прогулках в саду, катаниях по Москве, на шуточных турнирах, на представлениях маленького домашнего театра – словом, пребывать при всяком деле или увеселении, которыми беспрестанно занимал себя этот юноша, избегавший покоя, раздумья, тишины, как если бы он боялся всякой минуты, проведенной наедине с собой. Даше было известно, что барон Остерман вынудил императора вернуться в Москву, оставив увеселения в Горенках, уверяя, что неотложные дела требуют его присутствия, однако дела эти были в понимании его воспитанника пустым, нестоящим делом, гораздо важнее было для него другое… А ведь юноша этот не был какой-нибудь недоросль, сын боярский, он был император огромной, великой державы, и ответ на невысказанный вопрос Даше предстояло дать именно императору.