— Ты в порядке? — осторожно спрашивает он. — Расскажи, что происходит.
Слезы сдавливают мне горло, стискивают его клещами. Я повержена. И мне тоскливо. Тяжело сглотнув, я провожу рукой по лбу, приказывая себе: «Прекрати!»
— Все хорошо.
— Бенни… — слышится из трубки, и я сразу улавливаю подтекст: не лукавь, я же тебя знаю.
Я не выдерживаю и выкладываю ему все, завершив свой рассказ страшным выводом:
— Они хотят закрыть проект «Подземка». Если я не подчинюсь, меня выгонят из школы.
— Послушай, — говорит Натан, и на заднем фоне раздается глухой стук, будто он куда-то собирается. — Я сейчас поеду в аэропорт, попробую выяснить, нет ли свободных мест на ближайший рейс. Мне пора бежать, но хочу, чтобы ты знала: мама рассказала, что Робин перед смертью работала над одним проектом. И она не хотела, чтобы дяди об этом узнали. Ничего не предпринимай, пока я не вернусь.
Ханни Госсетт. Форт Маккаветт, Техас, 1875
В человеке, распластавшемся на матрасе, трудно узнать мистера Уильяма Госсетта. Он лежит на простынях, пропитавшихся потом и смятых в тугие комья в тех местах, где он хватался за них руками в отчаянной попытке выжать боль, как выжимают из вещей грязную воду во время стирки. Его глаза, некогда синие, как бусины, доставшиеся мне от бабушки, глубоко ввалились в глазницы, а кожа вокруг них приобрела землистый оттенок. Тот масса, которого я помню, совсем не похож на человека, лежащего передо мной на постели. Даже от громкого, зычного голоса, звавшего нас по именам, ничего не осталось — одни только слабые стоны.
Когда солдаты оставляют нас в длинном больничном отсеке форта Маккаветт, меня накрывают воспоминания. Еще до того, как рабам даровали свободу, в поместье всегда устраивались пышные рождественские празднества, на которых масса всем нам дарил подарки — новую обувь, сшитую прямо на плантации, по два новых мешковатых платья для работы и по две новые сорочки, по шесть ярдов ткани на ребенка и по восемь на взрослого, а еще белое хлопковое платье, украшенное на поясе лентой, чтобы госсеттские рабы были наряднее остальных, когда пойдут в церковь для белых. Мне вспоминается рождественский ужин, на котором присутствовали все мои родные — братья, сестры, матушка, тетя Дженни-Эйнджел, кузены, бабушка, дедушка. На столе угощение: окорок, яблоки, запеченная картошка, настоящий пшеничный хлеб, мятные конфетки для детишек, кукурузная водка для взрослых. То был светлый денек в череде бесконечных мрачных будней.
Человек, лежащий теперь в постели, любил праздники. Ему нравилось думать, будто мы счастливы и живем у него потому что хотим этого, а не потому, что нас вынудили, и что не нужна нам никакая свобода. Думаю, он без конца себя в этом убеждал, чтобы не чувствовать угрызений совести.