Осторожно выглянув из-за брезента, я осматриваюсь, выискивая себе путь понадежней. Недалеко от причала я вижу человека в белой рубахе. Он смотрит в мою сторону. Я пригибаюсь на тот случай, если он и впрямь меня заметил. А потом понимаю, что никакой это не человек — просто кто-то повесил на ветку одежду сушиться. Под одеждой мерцают угли, оставшиеся после костра. Рядом растянута занавеска, закрепленная на стволе дерева, а над ней висит москитная сетка.
Из-под сетки торчат чьи-то огромные ступни.
Первая часть моего плана проясняется. Я выскальзываю из своего убежища и, стараясь не шуметь и держаться тени, устремляюсь к лагерю.
Схватив шляпу, которая сушится на дереве, я надеваю ее на голову вместо своей, стараясь не думать о том, воровство ли это, когда ты меняешь свою вещь на чужую. Если утром, когда я отправлюсь в обратный путь, Мозес, человек в шрамах или кто- нибудь из его работников отправятся на мои поиски, им будет сложнее узнать меня.
Мои пальцы проворно скользят по рубашке, расстегивая костяные пуговицы. Я сбрасываю ее и тянусь за белой, чужой, пока москиты не успели на меня накинуться. Воротник цепляется за ветку, и мне, несмотря на мой высокий рост, приходится подпрыгнуть, чтобы стащить рубашку, не порвав ее. Ветка распрямляется, занавеска, привязанная к ней, дергается, и хозяин рубашки недовольно переворачивается на своем тюфяке на другой бок, он прочищает горло, кашляет.
Я застываю как вкопанная и жду, когда он затихнет, а потом, быстро закинув свою старую рубашку на ветку, бегу, как была, полуголая, с его одеждой в руках, к соседнему полю, с которого уже собрали урожай. Там я прячусь среди стерни и одеваюсь. В роще заливается лаем собака, ей отвечает другая. Потом — третья. Их голоса сливаются в протяжную охотничью песнь. Она воскрешает в памяти дни, когда патрульные и надсмотрщики сновали по дорогам со своими псами и выискивали беглецов, которые прятались в болотах или пытались удрать на Север. Иногда их быстро ловили. Но порой им удавалось скрываться месяцами. Некоторые из них так и не вернулись, и мы верили, что им удалось добраться до «свободных штатов», о которых были наслышаны.
Но чаще всего беглецы, мучимые голодом, лихорадкой или тоской по своему народу, возвращались домой сами. А что с ними было дальше, зависело от хозяев. Но если их заставали в поле, патрульные спускали на них собак, и те впивались зубами в плоть и отдирали ее от костей, а потом то, что осталось от человека, притаскивали на плантацию. И тогда все — и те, кто работал в поле, и домашняя обслуга, и детвора — должны были выйти на улицу и смотреть на изувеченного, измученного беглеца и на порку, следовавшую за этим.