В каждом мешочке лежало по три синих стеклянных бусины, снятых с украшения, которое очень любила и берегла наша бабуля. Эти самые бусы были главным ее сокровищем, и приехали они из самой Африки! «Мои дед с бабкой оттуда родом», — охотно рассказывала она зимними вечерами, когда мы собирались у ее ног, в полукружье света от сальной свечи. Она рассказывала нам об Африке, где жили наши предки — они все были сплошь принцами да королевами, пока не попали сюда.
«Синий цвет означает, что все мы должны идти правильной дорогой. Хранить верность семье и друг другу, всегда и всюду», — говорила она, и на глаза у нее наворачивались слезы. Бабуля доставала бусы и пускала их по кругу, чтобы каждый из нас мог взвесить их на ладони, прикоснуться к этой крошечной частичке того далекого края и понять истинное значение синего цвета.
Отныне эти три бусинки будут сопровождать мою маленькую кузину.
Матушка берет девочку за подбородок и приподнимает ее личико.
— Вот наша надежда, — говорит она и, просунув мешочек Мэри-Эйнджел под ворот, завязывает шнурок на худой детской шейке. И как такая тростиночка только голову держит? — Пусть она всегда будет при тебе, мое золотце. Во что бы то ни стало сбереги ее. Это — символ твоего народа. И если мы еще встретимся в этой жизни — не важно, скоро ли это случится, — по этой примете мы и узнаем друг друга! Даже когда пройдет много времени и ты станешь уже совсем-совсем большой, мы тебя все равно узнаем по бусинкам! Слышишь меня? Слышишь свою тетю Митти? — она поднимает руки в красноречивом жесте — и невидимая нить ныряет в ушко невидимой иглы. А потом на нее нанизываются и бусины. — Однажды мы вновь соберем бусы! Мы все! Дай Бог, в этой жизни — а может, и в следующей.
Малютка Мэри-Эйнджел не кивает, не моргает, не произносит ни слова. Когда-то она щебетала так, что никто не мог упросить ее умолкнуть, но все изменилось. Мужчина тащит Мэри-Эйнджел к двери, и по смуглой щеке малышки сбегает крупная слеза. Руки и ноги ее не слушаются, она вся точно деревянная кукла.
Но тут время словно резко ускоряет свой бег. Сама не знаю, как такое возможно, но я снова оказываюсь у частокола и смотрю в щель, как Мэри-Эйнджел тащат по двору, как она беспомощно болтает в воздухе своими маленькими ножками, обутыми в коричневые кожаные туфли — точно такие же, какие мы все достали из подарочных коробок в Рождество, всего пару месяцев назад. Их прямо в Госвуде смастерил дядя Айра, который держал свою кожевенную мастерскую, чинил упряжь для скота и шил обувь.
Я думаю о нем и о доме, не сводя глаз с ботиночек Мэри-Эйнджел, которую ставят на возвышение, чтобы покупатели перед торгами могли получше разглядеть ребенка. Ее худые ножки дрожат от порывов холодного ветра, когда кто-то из мужчин задирает подол ее платья и говорит, что колени у нее ладные да стройные. Матушка плачет. Но кто-то же должен расслышать имя человека, который купит Мэри-Эйнджел! Чтобы добавить ее в нашу молитву.