Вот такая у него была семейная жизнь.
Прошло шесть лет – и вот сегодня Дядя Эйнар все так же сидел здесь, под яблоней. Сидел – и не находил себе места. Сам того не желая, он превратился в злого и раздражительного брюзгу. А все потому, что после стольких лет его суперчувствительность так и не вернулась. Он по-прежнему не мог летать по ночам. А мог только уныло торчать во дворе – как зеленый пляжный зонтик, который беспечные отдыхающие – те, что прятались под его тенью летом, под конец сезона выкинули за ненадобностью. Неужели он так и будет сидеть здесь вечно и бояться летать днем, потому что – а вдруг кто-то увидит? И теперь навсегда обречен быть летающим сушителем стираного белья для милой женушки или обдувальщиком детишек во время жары? Что, правда?
Нет, поначалу он был даже не против. Молодая жена Брунилла, потом – дети, которых надо растить. Какое-то время ему этого хватало. Но теперь беспокойство вернулось с новой силой. Он был не у дел. Ведь главным делом его жизни всегда были полеты. Со всеми поручениями Семьи он справлялся быстрее урагана. А в былые времена – и быстрее телеграфа. Бывало, просвистит, как бумеранг, туда-сюда над горами и долами – и, смотришь, уже пушинкой летит вниз, приземляется. Никогда он не нуждался в деньгах – отбою не было от желающих нанять крылатого человека…
А что теперь?! Его крылья так и затрепетали от обиды.
– Папа, помаши на нас, – сказала малышка Мэг.
Дети стояли перед ним, глядя на его хмурое лицо.
– Нет, – сказал он.
– Ну помаши на нас, пап, – сказал Рональд.
– Вообще-то не жарко, март на дворе. К тому же скоро пойдет дождь, – сказал Дядя Эйнар.
– Не пойдет. Ветер подулит – и все. И сдулит все облака, – сказал Стивен, который был не больше пчелы.
– А ты пойдешь смотреть на нас, а, пап? – спросил Майкл.
Он сжал себя, как кулак.
– Нет-нет, бегите, – сказал он им. – Папа будет думать свою думу.
В тот день он был закрыт для всего и для всех. Ему было не до супружеской любви, не до детей от этой любви и не до любви к этим детям. Брунилла на заднем крыльце развешивала одежки.
– Как ты это сделал – сухие, как будто выпрыгнули из тостера, – радостно сказала она, пытаясь поднять ему настроение.
Брунилла любила, чтобы все кастрюли и сковородки были начищены и блестели – так же, как и лица людей. И задумчивость, которой он предавался в последнее время, была для нее все равно что ржавчина, которую ей никак не удается оттереть.
– Рад стараться, – машинально ответил он, думая совершенно о другом.
Он думал о небе. О том, прежнем, небе. Ночном, звездном, лунном, ветреном, прохладном, полночном, и рассветном, и облачном – и каком угодно…