В дверь постучал Джозеф.
Они готовились ко сну. Джозеф сообщил, что все в порядке и машину уже начали чинить. Завтра он пойдет туда опять и проследит.
– Только не стучи больше в дверь, – сказала Мари, раздеваясь перед зеркалом.
– Тогда оставляй ее открытой, – пожал плечами Джозеф.
– Я хочу, чтобы она была заперта. Просто не надо так колотить. Лучше звони.
– А даже если и колотить – что такого?
– Ну, это как-то странно, – сказала она.
– Что именно странно?
Без толку было объяснять. Свесив руки вдоль тела, она стояла, обнаженная, перед зеркалом и смотрела на свое отражение. Она видела свои груди, бедра – все свое тело. Оно двигалось, ощущало пол под ногами, кожей чувствовало стены и воздух вокруг себя. Груди готовы были ответить на прикосновения рук (если бы руки их коснулись). Да и в чреве не поселилась еще гулкая пустота…
– Ради всего святого, – сказал Джозеф, – хватит на себя любоваться. – Он уже лежал в постели. – Ну что ты там делаешь, скажи на милость? Что за поза? Зачем тебе понадобилось закрывать лицо?
Он погасил свет.
Она не могла поговорить с ним, потому что не знала слов, которые знал он. А он не понимал слов, которые говорила она. Мари пошла и легла в свою кровать. А Джозеф остался лежать на своей, повернувшись к Мари спиной. Он был совсем как те чужие коричневокожие люди в городе. Мари казалось, что этот город находится где-то далеко, на самой Луне, и чтобы попасть на Землю, нужно совершить космический перелет. Ах, если бы он поговорил с ней сейчас, она бы спокойно уснула! И дыхание бы улеглось, и кровь не билась бы так яростно в запястьях и подмышечных впадинах… Но он не говорил. Только тикали в тишине часы, отмеряя тысячи долгих секунд, и тысячи раз Мари переворачивалась с боку на бок, накручивая на себя одеяло, и подушка жгла ей щеку, как раскаленная плита… Темнота опутывала комнату черной москитной сеткой – Мари барахталась в ней, с каждым поворотом застревая все больше. Если бы он сказал ей хоть слово – одно только слово… Но он не говорил. И вены продолжали ныть в запястьях. Сердце ухало, как мехи, раздуваемые страхом, и раскалялось докрасна, освещая ее изнутри воспаленным огнем. Легкие так надрывались, будто она была утопленницей и сама делала себе искусственное дыхание. В довершение всего тело обливалось потом, и вскоре Мари прилипла к простыням, как растение, зажатое между страницами толстой книги.
Так она лежала долгие часы, пока ей не начало казаться, что она вновь стала ребенком. Когда ненадолго стихали глухие удары сердца, похожие на бубен безумного шамана, – тогда к Мари приходили эти неторопливые печальные образы. Теплое, золотистое, как бронза, детство – солнце играет на зеленой листве деревьев, на гладкой воде, вспыхивает на пушистой и светлой детской головке… Карусель памяти кружила перед ней лица – вот чье-то лицо приближается, проносится мимо и улетает… Вот еще одно появляется слева – его губы что-то говорят, – и вот оно уже метнулось вправо и исчезло. Снова и снова… Господи, до чего же нескончаемая ночь! Мари пыталась успокоить себя, представляя, как они поедут завтра домой (если, конечно, машина заведется), как мирно будет гудеть мотор, шуршать под колесами дорога. Она даже улыбнулась своим мыслям в темноте. А если не заведется? Мари сразу съежилась, будто съеденная огнем бумажка. Внутри у нее все сжалось, и осталось только тиканье часов на руке – тик, тик, тик…