Утро. Мари посмотрела на мужа, который, непринужденно раскинувшись, спал на своей кровати. Она лежала на своей, и ее рука свешивалась в прохладный проем между кроватями. Мари держала ее там всю ночь. Один раз она попыталась дотянуться рукой до Джозефа, но не смогла – кровать отстояла слишком далеко. Ей пришлось тихонько притянуть руку обратно, надеясь, что он ничего не услышал и не почувствовал.
Вот он лежит перед ней. Веки сомкнуты в сладкой дреме, ресницы спутаны, словно длинные сплетенные пальцы. Ребра почти не двигаются – будто он не дышит. Конечно же, за ночь он успел наполовину выпростаться из пижамы. Впрочем, виден только его торс, остальное скрыто под одеялом. Профиль его на фоне подушки кажется таким задумчивым…
На подбородке – щетина.
Утренний свет высветил белизну ее глаз. В сущности, во всей комнате двигались только они – вверх, вниз, направо, налево, – изучая анатомию лежащего напротив мужчины.
Мари видела каждый волосок на его подбородке и на щеках – и каждый был само совершенство. В щелку между шторами пробивался маленький сноп солнечного света – и падал как раз на подбородок Джозефа, зажигая на нем искры.
Черные волоски вились и на его запястьях – такие же совершенные, гладкие и блестящие.
На голове волосы тоже были хороши – прядка к прядке, ни одного изъяна. Красиво вырезанные уши. И зубы – у него были прекрасные зубы…
– Джозеф! – вдруг закричала Мари. – Джозеф! – еще раз выкрикнула она и в ужасе вскочила.
«Бом! Бом! Бом!» – загремел колокол на башне огромного собора, что стоял через дорогу.
За окном шумно вспорхнула стайка белых голубей, словно махнувшие страницами журналы. Сделав круг над площадью, птицы поднялись вверх. «Бом! Бом!» – продолжал звенеть колокол. Где-то вдалеке музыкальная шкатулка выводила мелодию Cielito Lindo[82].
Потом все стихло, и стало отчетливо слышно, как в ванной капает из крана вода.
Джозеф открыл глаза.
Жена сидела на своей кровати и не спускала с него глаз.
– А я уж подумал… – сказал он и зажмурился, – да нет… – Он закрыл глаза и потряс головой. – Это колокол… – Он вздохнул. – А сколько сейчас времени?
– Не знаю. Ах, да – восемь. Восемь часов.
– О господи, – проворчал он и повернулся на другой бок, – мы же можем спать еще целых три часа.
– Нет уж, ты встанешь! – вскричала Мари.
– Никто не собирается вставать, слышишь? Все равно в гараже никто раньше десяти не появится, а торопить их бесполезно. Так что можешь успокоиться.
– И все-таки ты встанешь, – сказала Мари.
Джозеф наполовину обернулся к ней – и черные волоски у него над губой блеснули бронзой.