Остров на Птичьей улице (Орлев) - страница 93

Подростки докурили и ушли. Мы осторожно выбрались из шкафа. И тогда я поцеловал Стасю и сказал, что люблю её. И она заплакала.

Я спустил вниз лестницу. Она чуть не упала, когда спускалась в темноте. Но, к счастью, всё обошлось, и она спустилась вниз целой и невредимой. Я сказал ей считать перекладины. Тринадцать – счастливое число. Может быть, теперь и для неё.

На следующее утро я увидел, как к их дому подъехала повозка. Они с мамой погрузили вещи и сели сами. Стася знала, что я смотрю. И, когда повозка тронулась, она помахала мне. Я не верил своим глазам. Её мама тоже махала мне. А может, это не мне? Может, они махали вообще кому-то другому? Нет! Они обе смотрели прямо на меня. Видимо, вчера, когда Стася вернулась домой перед самым комендантским часом, у неё не было выбора, пришлось рассказать маме всю правду.

Я не открывал вентиляционные отверстия целый день. Я не хотел видеть новых жильцов, которые будут жить в её квартире. В её комнате. Но на следующее утро я увидел, что квартира так и стоит пустая.

Было очень странно теперь смотреть на улицу, которая совсем недавно была почти непреодолимой границей между двумя мирами. О стене уже совсем ничего не напоминало. Трамвайные пути, поверх которых она шла, теперь снова использовались по назначению. Будто никогда здесь и не было ни стены, ни гетто. Как будто здесь никогда не жили другие люди.

Примерно недели через две после того, как Стася с мамой уехали из города, случилась снежная буря. Не просто метель, а именно буря, настоящий ураган. Сначала весь день шёл снег, и я поднялся на верхний пол и скидывал оттуда целые сугробы. Потом ветер усилился и начал задувать со всех сторон. Я думал, что умру от холода, сидя в своём шкафу. Я заткнул подушками все щели и занавесил тонкие дверцы ещё одним пуховым одеялом. Примус я не выключал ни на секунду, мне пришла в голову гениальная идея – я грел на огне кирпичи. Нагревал один, клал в сторонку и тут же начинал греть следующий. Получалось что-то вроде печки. А ещё я теперь точно знал, что керосина до конца зимы мне не хватит. Но пока что главное было не замёрзнуть насмерть.

В ту ночь и весь следующий день я не выходил наружу, хотя и очень беспокоился из-за верхнего пола. Но для вылазки было слишком холодно. Снег шёл и всю следующую ночь. А утром вдруг раздался грохот, и всё вокруг меня зашаталось. Потом снизу послышался ещё удар и вслед за ним звук падающих кирпичей. Затем последовала серия ударов потише – это сверху падало что-то более мелкое. Постепенно всё стихло. Мой шкаф остался цел, но я приготовился к самому худшему. Попробовал открыть дверцы. Одна была плотно завалена чем-то снаружи, но вторую – ту, что была поближе к верёвочной лестнице, – мне всё-таки удалось открыть. Я облегченно вздохнул. Мой пол частично обвалился, но всё-таки от него ещё остался порядочный кусок. Правда сейчас он был засыпан обломками досок и кирпичей. Как я и боялся, под тяжестью снега рухнула часть верхнего пола, и мой пол этого удара не выдержал. Верёвочная лестница была погребена под обломками и снегом. Я посмотрел вверх: вдруг ещё что-нибудь упадёт. Но как тут поймёшь? На всякий случай я привязал себе на голову подушку. К тому же так было теплее. После этого я принялся скидывать вниз всё, без чего мог обойтись. Изредка я посматривал в сторону ворот, хотя мне и не верилось, что в такую погоду кто-то решится сюда прийти. И тут меня постигло следующее несчастье, мама всегда говорила «беда никогда не приходит одна»: я не закрыл дверцу шкафа, и порывом ветра повалило примус, он упал на пуховое одеяло, и оно сразу же загорелось. Я старался не терять присутствия духа. Вспомнил, чему учил меня папа: керосин не тушат водой. А снег, когда растает, – это та же вода. Хотя, может быть, это всё-таки не одно и то же? У меня не было времени ставить опыты. Я схватил плед и принялся тушить им огонь. Это сработало.