Что же касается Розхен, у нее были две любимые подружки и приятельницы из старших. Нас все разделяло, я охотно воображала всевозможные напасти – например, пожар в пансионе, – которые позволили бы мне спасти ей жизнь и стать подругой. Порой мне хотелось ее подразнить, пройдя мимо по двору, задеть, рассердить, вынудить, чтобы она поколотила меня. Ах, если бы она побила меня или хотя бы толкнула! Но от одной мысли о ее прикосновении я чувствовала изнеможение.
Я почти ничего о ней не знала; могу даже сказать, что совсем ничего не знала, поскольку видела ее лишь вдалеке в столовой и на переменах на школьном дворе. И все же к концу зимы мне удалось посмотреть на нее поближе, это было во время вечерних занятий, в сестринской.
Около восьми одна из молодых наставниц – мадемуазель Шписс, которая была из той же страны, что и Розхен, – отворяла двери классов, бормоча: „В сестринскую! “
Тогда простуженные и те, кому надо было сменить повязку, вставали и цепочкой шли за учительницей в сестринскую. Розхен полагался отвар, к тому времени предписали его и мне.
Почти каждый вечер, возвращаясь из сестринской и подходя к карцеру, мадемуазель Шписс кричала:
– Кесслер! Вы опять болтаете на построении? Прошу вас в карцер! Ждите, сейчас вернусь… Какая непослушная!
Попасть в карцер было наказанием, которого страшились все маленькие девочки. Мне никогда не приходилось там оказаться, для меня это было бесчестьем, несмываемым пятном. Розхен же шла туда по своей воле и даже с улыбкой. Я восхищалась ее спокойствием и бесстыдством, почти что геройством. Когда же она выходила из карцера, то даже не была заплаканной. А такая растяпа, как я, на ее месте не могла бы и на глаза никому показаться.
Однажды вечером мне даже почудилось, она нарочно говорит слишком громко и дурно себя ведет, возвращаясь из сестринской. Она как будто умышленно бросала мадемуазель Шписс вызов, напрашиваясь, чтобы ее заперли в карцере.
В другой вечер, когда она выбралась из карцера и шла к дортуару, одна из старших обняла ее за талию и что-то шепнула на ухо. Розхен дышала ей прямо в лицо, они глядели друг на друга и хохотали. Меня пронзила тогда острая боль, и я едва сдержалась, чтобы не закричать. На лице старшей читалось какое-то дьявольское выражение; Розхен прислонялась к ней – на щеках румянец, рот приоткрыт, глаза сверкают от влаги. Всю ночь я не могла уснуть.
Я еще с ней не заговаривала. Я думала, она упрямая гордячка и даже немного „туповата“, как мы говорили. Мысль о том, что она разгадала тайну, была для меня невыносима.