И еще он хотел, чтобы это был, так сказать, акт милосердия. По возможности. Кто-то должен был умереть, и пусть умрет тот, кто не будет жалеть о жизни и о ком никто не пожалеет. Он оглядел хмурые лица людей на платформе метро. Что хорошего есть у них в жизни? Ходят в каких-то обносках. В рваных ботинках. В рубашках с засаленным воротом. Живут в какой-нибудь жуткой дыре с тараканами. Нет, не живут. Существуют. Они разучились улыбаться. Если вообще хоть когда-то умели. Да он сделает им одолжение, когда оборвет их унылое существование, а заодно и немного очистит мир.
Он стоял в плотной толпе на платформе в час пик. Стук его сердца заглушал все внешние звуки, даже рев поездов, мчащихся по тоннелям и тормозящих на станции. Стук сердца заполнил собой все вокруг. Голова так гудела, что казалось, она сейчас лопнет. Ощущение было такое, словно кто-то невидимый со всей силы давил ему пальцами на глаза. Все нутро завязалось тугим узлом и встало комом в горле. Ему приходилось прилагать усилия, чтобы контролировать анальный сфинктер. Напряженные мышцы ощущались стальными лентами на грани разрыва. Он различил грохот поезда вдалеке. Все громче и громче. Так трудно дышать. Его знобит от холодного пота. Руки и ноги совсем онемели. Голова трясется от страха. Все плывет перед глазами, он почти ничего не видит. Грохот поезда становится громче, уже почти оглушает. Человек, стоящий прямо перед ним, превращается в смазанное пятно. Платформа дрожит под ногами, поезд все ближе и ближе, и вот он уже совсем рядом, и Гарри кричит под рев поезда ААААААААААА-АААААААААА и толкает стоящее впереди тело, и оно падает прямо под поезд, крики толпы сливаются с ревом мотора, резко визжат тормоза, окно в кабине машиниста залито изнутри рвотой, кто-то истошно кричит, кто-то стонет, толпа напирает, куски разорванного в клочья тела разлетаются по путям, по платформе, ошметки мозгов и кровавые брызги пачкают людям одежду и лица, и Гарри почти теряет сознание, но пытается выбраться из толпы, пробиться к лестнице, но продвигается лишь на два-три фута за раз, слишком плотно сомкнулась толпа, слишком громко стучит кровь в висках, ноги как будто парализовало от ужаса и пронзительного экстаза, но он потихонечку пробирается к выходу, и вот до лестницы остается буквально два шага, и он видит алые капли крови – на колоннах и на лице женщины, которая билась в истерике и отчаянно терла лицо, буквально царапая щеки ногтями, и люди, стоявшие рядом, пытались удержать ее руки и не дать ей себя искалечить, – а где-то там, в густой темноте тоннеля и на блестящих стальных рельсах, лежало тело незнакомца, разорванного на куски, размазанного по путям больше чем на четверть мили, оросившего кровью платформу вместе со всеми, кто был на платформе и ждал этого поезда, и вскоре рев в голове Гарри обрел форму слов, и он напряжено вслушивался в эти слова, уже стоя на лестнице и наблюдая, как люди толкаются, напирают, блюют, и полицейские безуспешно пытались пробиться к поезду сквозь толпу, чтобы выяснить, что случилось и что можно сделать, а Гарри все вслушивался в слова, гудящие в голове, и наконец понял их смысл, и чуть было не закричал от восторга, глядя на хаос, творившийся на платформе, где аварийно-спасательная бригада пыталась вскрыть дверь в кабину машиниста, который грохнулся в обморок и лежал головой на приборной панели, в луже собственной рвоты, а запертые в поезде пассажиры бились в закрытые двери и кричали из окон, пытались выбраться через узкие форточки, отпихивали друг друга, умоляюще тянули руки к людям на платформе, и те вытаскивали их наружу, и слова распирали Гарри изнутри, ему хотелось их выкрикнуть в это безумие, что творилось внизу, но он лишь прошептал их себе под нос и поднялся еще на ступеньку, где его оттолкнули, чуть не сбив с ног, трое полицейских, пробиравшиеся сквозь толпу, и дело сделано. Дело сделано. Вот и все, вот и все…