пробыл в этом хаосе и безумии больше часа и только потом неохотно отправился восвояси, когда все окончательно улеглось и разошлись все самые упорные любители жутких зрелищ. Он стоял в вестибюле, на верхней ступеньке лестницы, и жадно вбирал в себя происходящее. Следом за полицейскими и врачами приехали репортеры, фотографы и телекорреспонденты с камерами и микрофонами. Вся эта бурная суета на фоне всеобщей истерики с криками, стонами и обмороками продолжала подпитывать возбуждение Гарри, пока оно не достигло такого накала, что он сам поражался, как он еще в состоянии стоять на ногах. Он задыхался, ему было трудно дышать, и временами его накрывала такая слабость, что он всерьез опасался грохнуться в обморок, как многие там, на платформе, но так и стоял, плотно зажатый в толпе, сквозь которую с криками пробивались полицейские и врачи, сначала вниз, а потом обратно наверх – вместе с носилками, где лежали какие-то люди, потерявшие сознание от сердечного приступа или просто от ужаса. Гарри видел их мельком, не особенно вглядываясь, ему каждый раз делалось дурно при виде крови и кусочков мозгов, размазанных по их одежде и лицам, и среди всего этого шума, и воплей, и звона в ушах он сумел разобрать лишь одну фразу: Его пришлось вытирать промокашкой.
Когда отбыли последние стражи порядка и толпа начала потихоньку редеть, Гарри стали видны влажные пятна на платформе, колоннах и лестничной балюстраде, а также на рельсах, где уборщики смыли кровь. Репортеры и телекорреспонденты закончили брать интервью у многочисленных очевидцев кровавой трагедии и тоже отбыли восвояси.
Вскоре на станции остались только обычные звуки (его пришлось вытирать промокашкой), шум поездов, гул голосов пассажиров. Гарри заставил себя сдвинуться с места (вот и все, вот и все, дело сделано), вышел на улицу, поймал такси и поехал на Центральный вокзал.
По дороге домой накал возбуждения не уменьшился ни на йоту, в стуке колес электрички Гарри слышалась песня: Вот и все, вот и все, дело сделано… вытирать промокашкой… вот и все, дело сделано… вытирать промокашкой…
он приехал домой, Линда буквально опешила от его вида. Он был мертвенно бледным, практически серым, но его щеки горели пунцовым румянцем, а глаза отливали стеклянным блеском, как бывает при очень высокой температуре; его движения казались какими-то странными, даже слегка жутковатыми, словно им управляла некая внешняя сила, а сам он был полностью отделен от себя. Линда с трудом узнавала в нем своего мужа. Она в панике наблюдала, как он рухнул в кресло.