домой сердце все еще колотилось как бешеное. Колеса электрички стучали: вот опять, вот опять, – и он мысленно им отвечал: я – домой, я – домой, – и, приехав домой, сразу же пошел в душ, и пробыл там до тех пор, пока вода не начала остывать, но он все равно еще долго стоял под тугими струями, бьющими по его коже, и упорно пытался не замечать легкий зуд раздражения на задворках сознания, пытался, но безуспешно, потому что знал правду: ему придется сделать это снова, и он уже чувствовал, как в глубинах нутра вновь поселяется мутная чернота, и понимал, это лишь вопрос времени, причем очень скорого времени, прежде чем внутренний бес пробудится и примется снова выгрызать его изнутри, и ему придется искать варианты, как избавиться от этого гнетущего напряжения и терзающей душу тревоги.
Эта битва за контроль над собой завязалась намного раньше, чем он ожидал. После того происшествия в метро прошло много месяцев, прежде чем его снова начало корежить, и во второй раз неизбежное случилось спустя почти год. Теперь же освободительной эйфории хватило всего лишь на несколько недель.
Мысли о том, что он сделал, больше не подчинялись его контролю. Они приходили как будто по собственной воле, и чаще всего – совершенно не вовремя. В большинстве случаев у него получалась пресекать эти поползновения, погружаясь в работу, но иногда мысли набрасывались внезапно, и от них было не скрыться, и теперь он постоянно хватал за плечи того человека в рабочей спецовке и пытался его развернуть, чтобы увидеть его лицо, или, еще того хуже, лицо выплывало из черноты его снов или просто вдруг возникало из ниоткуда, висело в пустоте, разевая рот в беззвучном крике, его черты непрестанно менялись, плавились, перетекали друг в друга, но при этом лицо оставалось практически неизменным. Он пытался кричать, чтобы прогнать эту жуть, но все тонуло в мучительном, страшном безмолвии, и он лежал, совершенно беспомощный, пригвожденный к постели, и наконец крик прорывался сквозь плотную тишину, и он просыпался от этого крика, и сидел, свесив ноги с кровати, и тряс головой, и отмахивался от встревоженных расспросов Линды и ее попыток его успокоить.
Вопреки себе, наперекор собственной внутренней битве, он постоянно ловил себя на размышлениях о следующем разе – и сразу гнал от себя эти мысли, пытался отгородиться от них, выбросить из головы, но разум не слушался, разум выталкивал его в самую гущу толпы на Пятой авеню, толпы, наблюдающей за парадом в День святого Патрика, и он чувствовал, как поджимаются и напрягаются пальцы у него на ногах, слышал скрип собственных зубов, ощущал острую боль в плотно стиснутых челюстях, пытаясь прогнать этот мысленный образ, но тот все равно возвращался, каждый раз возвращался, от него было не скрыться, и Гарри швырял на землю бумажный пакет и пытался сбежать, выбраться из толпы, но проклятый пакет снова был у него в руках, и рукоятка ложилась в ладонь так удобно, словно ее отливали специально для его руки, она как будто срослась с его пальцами, внедрилась в плоть, и Гарри, как ни старался, не мог избавиться от кошмарного ножа, он пробирался сквозь плотную толпу, заложив руки за спину, но все равно чувствовал нож, всегда чувствовал нож, и остервенело набрасывался на работу, и картина с парадом и ужасным бумажным пакетом отступала в густую тень в самом дальнем уголке сознания, а иногда исчезала совсем…