Примерно в это время, – продолжила она, – мой муж стал меняться, причем так незначительно, что изменения было невозможно определить, но и невозможно не заметить. Он будто стал копией или подделкой самого себя, кем-то, кому недоставало подлинности оригинала. И действительно, каждый раз, когда я спрашивала его, что не так, он всегда говорил одно и то же: что он не чувствует себя собой. Я спросила сыновей, заметили ли они что-то, и долгое время они отрицали изменения, но однажды вечером, сходив на футбольный матч, – что они втроем делали регулярно, – они согласились, что я права и что-то не так. Опять же невозможно было сказать, что именно не так: он выглядел и вел себя как обычно. Но он будто был не с нами, сказали они, и я поняла, что это отсутствие могло означать, что он завел роман. И действительно, как-то вечером в кухне вскоре после этого он вдруг очень мрачно сказал, что у него для меня новости. В тот момент я почувствовала, как вся наша жизнь раскалывается, как будто кто-то вскрыл ее огромным сверкающим лезвием; мне почти казалось, что через потолок кухни я вижу небо и открытое пространство, ощущаю ветер и дождь, проникающий сквозь стены. Я видела, как расходятся другие пары, – сказала она, – и обычно это выглядело как разделение сиамских близнецов, затянувшийся мучительный процесс, в результате которого то, что раньше было одним человеком, распадается на двух, страдающих и неполноценных. Но у нас всё было так поспешно и внезапно, – сказала она, – будто просто разрезали связывающую нас веревку, так что это прошло почти безболезненно. Однако у моего мужа не было романа, – сказала она, запрокинув голову к угрюмому серому небу и несколько раз моргнув. – Он хотел сказать не о том, что наша совместная жизнь кончилась и я свободна, а о том, что он болен, – сказала она, – и более того, что эта болезнь не приблизит его смерть, но омрачит оставшиеся ему годы жизни. Мы были женаты уже двадцать лет, – сказала она, – и он мог легко прожить еще двадцать, как сказали ему доктора, каждый день теряя какую-то из граней своей автономии и собственные возможности, – обратная эволюция, которая потребует от него заплатить за всё, что он взял от жизни. И мне тоже придется платить, – сказала она, – потому что единственное, что мне запрещено, – оставлять его в трудный час, несмотря на то что я больше его не люблю, а возможно, и никогда по-настоящему не любила, и он, возможно, тоже никогда меня не любил. Это последний секрет, который мы должны сохранить, – сказала она, – и самый важный, потому что, если раскроется этот секрет, раскроются и все остальные, и вся картина нашей жизни и жизни наших детей, которую мы создали, будет разрушена.