Матисс был словоохотлив, говорил без остановки. Боннар был более молчаливым. Все художники разные. Боннар был как Майоль: когда он заканчивал работу, она его переставала интересовать. Он мог восемь лет работать над картиной, но, когда переставал о ней думать, все – ее больше не существовало, он думал о следующей. Матисс хотел сделать со мной «Олимпию». Не «Олимпию» Мане, конечно, – «Олимпию» Матисса. Но все растянулось бы на целую вечность. Я так не могла, и Майоль на это бы не пошел. А Матисс смотрел на вопрос иначе: он хотел, чтобы я провела там несколько месяцев. И я послала телеграмму Майолю, рассказав ему обо всем. Предполагалось, что я проведу месяц с Матиссом и месяц с Боннаром. И Майоль мне ответил, чтобы после месяца с Боннаром я возвращалась. Он боялся, что я застряну там на всю жизнь! «Олимпия» Матисса требовала долгого позирования. Все так и осталось в стадии проекта…
А Боннар написал картину, которая хранится здесь, в музее: «Большое темное ню». Ах, с Боннаром все было по-другому. Он очень большой художник, все еще недостаточно известный. Один из величайших художников ХХ века, но мы это еще не осознали, он не занял еще место, принадлежащее ему по праву. И это был необычайный человек. Все художники просят, чтобы натурщица сохраняла неподвижность, по крайней мере спокойствие. Только не Боннар! Нужно было не сидеть на месте – ходить, делать движения…
(АЖ) Тем не менее на этой картине вы неподвижны, замкнуты, статичны.
(ДВ) Да, я там такая, как вы говорите, но я все время ходила. В общем, Матисс, Майоль, Боннар – эти трое любили друг друга, любили по-настоящему. В душе они были молоды, и это было прекрасно.
(АЖ) Итак, мы в Баньюльсе в 1942 году…
(ДВ) Я практически ни с кем не разговаривала. Исключение было сделано для одного – ни на кого не похожего – персонажа. Это был виноградарь-поэт, который обрезал лозу в плавках и которого все считали тронутым. Уже поэтому мне захотелось с ним познакомиться. Был он парень с передовыми идеями, прекрасный человек. И мы стали добрыми друзьями. А Майоль, как я вам говорила, каждое воскресенье отправлял меня к Раулю Дюфи в Перпиньян, чтобы способствовать моему художественному образованию. Дюфи – роскошный человек, настоящий бокал с шампанским. С ним постоянно хохочешь. Позировала я для него немного, лишь для нескольких рисунков. Но мы много разговаривали, и я многому научилась.
Итак, Дюфи хотел, чтобы я виделась с другими людьми. «Вы очень молоды, но ни с кем из сверстников не знакомы, – сказал он мне. – А молодежь в Перпиньяне есть. Это беженцы из Парижа, очень приличные люди. Рядом с Ложей есть лавочка, называется „Парижская мода“, там есть барышни, приехавшие как раз из Парижа». Он нашел парижские семьи, познакомил меня с молодыми людьми и девушками, и для меня было счастьем – общаться со сверстниками. Потому что я жила мечтами и воспоминаниями.