– Что она говорит? – Я отдаю альбом обратно Сере. Не хочу больше его держать.
– Étranger. Незнакомец, чужак. Кто-то, кого мы не знаем.
В маленьких домиках на дощатых настилах в Ла-Кашетте живут человек пятьдесят, и примерно столько же – на близлежащих болотах. Я знаю каждого из них в лицо, и по имени – тоже, а они знают меня. Откуда в Ла-Кашетте чужаки? Только не здесь.
Дельфина кричит что-то на креольском в нашу сторону, близнецы встают, тогда и я поднимаюсь.
– Нам надо идти, – произносит Сера.
– Спасибо, что поделились со мной этим, – говорю я.
Сера внимательно смотрит на меня, а потом спрашивает:
– Ты действительно ее не чувствуешь?
Вопрос меня удивляет, но я не готова рассказать им о тех видениях, которые у меня возникают, поэтому качаю головой. Близнецы глядят на меня одинаковыми глазами янтарного цвета.
– У твоей мамы был мощный дар, – замечает Сера. – Маман считает…
Дельфина опять кричит.
– Asteur! – А это слово я знаю, оно означает «Сейчас же!»
Сера отвечает, что они уже идут, затем Сандр обнимает меня на прощание, а Сера наклоняется ко мне, чтобы прошептать на ухо:
– У тебя непременно должна быть какая-то сила, Грей, ты должна это чувствовать.
Затем близнецы спешат на причал и садятся в лодку. Я остаюсь, бездумно пялясь на рисунок в моей руке и размышляя, что имела в виду Сера. Насчет моей матери. И насчет меня.
Лапочка зовет меня в дом ужинать, поэтому я складываю рисунок и прячу его в задний карман. Она приготовила мое любимое блюдо – рыбу зубатку с «грязным рисом»[13], а на десерт – домашнее пралине. Сахарок сидит между нашими стульями, пуская слюни и надеясь, что кто-нибудь что-то уронит. Вкус у еды просто божественный, но я не могу наслаждаться ею, потому что думаю о том черном сундуке.
Едва закончив помогать Лапочке с грязной посудой, я сразу нахожу предлог, чтобы улизнуть. Уже темнеет, когда я выскальзываю из кухни и иду по коротенькой дощатой дорожке, ведущей к маленькому сараю на заднем дворе. Сейчас отлив, и я ощущаю тошнотворно-сладковатый запах ила и гниений.
Дверь в сарай никогда не запирается – никакие двери в Ла-Кашетте не запираются, – поэтому она открывается сразу, когда я поворачиваю ручку. С потолка свисает электрическая лампочка без плафона, но, когда я тяну за шнурок, свет не загорается. По всей видимости – перегорела. Надо было взять с собой фонарик. Солнце еще не село, но в сарае нет окон, и приходится довольствоваться только тем закатным, тусклым светом, что проникает сквозь открытую дверь.
Через хлам, пыль и паутину я расчищаю себе путь в заднюю часть сарая. Свет быстро уходит, и я с трудом разбираю надписи на картонных коробках, сложенных друг на друга высотой до плеча.