Так иль не так, а я копаю ямку, где они приказали, и зарываю блестящий морской камушек, как они научили. Но, видать, что-то делаю неправильно, потому что масса Джейкоб все равно тебя продает, хоть и сказал, что я вроде как тоже часть их семьи. Неужто тубабы так поступают со своей родней? Вырывают детей из материнских рук и сваливают в повозку, как спелые овощи? Уж как я умоляла его. Прямо на глазах у того, кого единственного за всю жизнь и любила. Он теперь и смотреть на меня не может. А мне оттого все кажется, что это я плохо поступила, а не они.
Я спрашиваю их о тебе, те древние темные голоса. А они говорят, я должна тобой гордиться. Говорят, ты вот-вот станешь мужчиной. Говорят, в тебе много наших заключено, только ты пока этого не знаешь. А еще говорят, скорый ты, может, даже чересчур. Прямо не верится, что ты все еще жив. Я их спрашиваю: «Может, передадите ему весточку, а? Скажите, мол, она помнит каждый завиток на его головке, каждую складочку на теле, даже между пальцами ножек. Скажите, мол, этого из нее и хлыстом не выбить». Но они не отвечают. Сказали только, что ты теперь на Миссисипи, в краю, где все целое раскалывается надвое. Сама не знаю зачем. Нешто любо матери слышать, что ее ненаглядное дитятко разорвут пополам, да безо всякой причины? Наверное, оно и без разницы. Всех нас ни мытьем, так катаньем заставят платить.
С тех пор, как тебя забрали, Эфраим со мной и словом не перемолвился. Ни единого словечка за все время не сказал. Только представь! Губы-то у него шевелятся, но будь я проклята, если хоть один звук вырывается из глотки. Как же мне порой хочется назвать тебя по имени. Тем, настоящим, которое мы тебе дали, а не мерзким, которым масса тебя наградил, а мы прикинулись, что так и нужно. Все думаю, может, коль произнесу его имя, Эфраим ко мне вернется? А потом гляжу, как он опускает голову, словно шею сдавила невидимая петля, и не смею. Вдруг как назову твое имя, так он и вовсе от меня отвернется.
«Можно мне его увидеть? — все спрашиваю тьму. — Или хоть Эфраиму? Мы его не тронем даже. Только глянем, убедимся, что он наш по-прежнему, пусть и далеко теперь». А они говорят, Эфраим в зеркало посмотрит и уж тебя увидит. «А я как же?» — спрашиваю. А они отвечают, загляни, мол, Эфраиму в глаза, вот и увидишь. «Дак как же мне в них заглянуть, когда он на меня больше и смотреть не желает?» — спрашиваю. А в ответ лишь ветер свистит в деревьях да стрекочут в траве жучки.
Ты любишь свой народ. Ты его часть. Тем я и утешаюсь, тем и заполняю пустоту внутри. А она там все кружится, кружится, как светляки в ночи. А потом замирает, будто вода в колодце. То пусто, то полно. То полно, то пусто. И пусто, и полно сразу. Так оно, должно быть, бывает, когда смерть за тобой приходит.